[i]В России снова слышатся толки о «Русской Национальной Идее» Нельзя, однако, не заметить, что их характер претерпел значительные изменения. Если раньше русская националистическая мысль в общем и целом не шла дальше уваровской триады: «Самодержавие (в том или ином виде), Православие, Народность», - сегодня её место всё увереннее занимает идея «Евразийства», в которой всё большую роль начинают играть мотивы вновь вошедшей в моду Геополитики, в контексте которой традиционному Православию поневоле приходится ужиматься. Совершенно ясно – это, собственно, и декларируется – что евразийская Россия однозначно предпочитает союзу с христианским Западом союз с исламским, буддийским, даже иудейским (по тактическим, надо думать, соображениям) Востоком. Данная, по существу, антихристианская тенденция на первый взгляд может показаться странной для страны, исповедующей христианство, но это только на первый взгляд. Задачей данной статьи как раз и является обоснование естественности или, говоря иначе, предопределённости этой тенденции всем ходом развития России. [/i] Иерусалим, 2005 г.

«Русская земля ныне благочестием всех одоле»        Иосиф Волоцкой, ок. 1439 – 1515гг.

Что, собственно, есть национальная идея того или иного народа – французского, английского, испанского, русского? По нашему мнению, это комплекс религиозно-нравственных представлений индивида – француза, англичанина, испанца, русского – отражённый в быту, культуре… говоря короче – в сумме субкультур, образующей то, что называется цивилизованностью данного народа. Если этот личный комплекс разделяется большинством данной нации – это и есть не называемая, но несомненно существующая национальная идея. Что, к слову, означает невозможность её создания волевым интеллектуальным усилием: либо, возникнув в ходе исторического развития нации, она есть, либо её нет. «Молодость» исторически сложившегося народа, в данном случае русского, о которой упорно говорили славянофилы и доныне повторяют их измельчавшие эпигоны, означает на деле неразвитость его культурно-цивилизационного комплекса. Что является отражением неразвитости его религиозно-нравственных представлений.

Чем характеризуется русская духовность? Прежде всего, исключительной националистичностью. Вот несколько характеристик, данных ей одним из крупнейших российских историков В.О. Ключевским: «… весь нравственный мир восточноевропейского человека держался на этих двух неразрывно связанных одна с другой основах, на отечестве и на отечественном боге» (СС в 8 томах, т.3, стр.111). «К началу Х11 века оно (русское церковное общество) прониклось религиозной самоуверенностью (см. эпиграф – В.Х.), но эта самоуверенность воспитана была не религией, а политическими успехами православной Руси и политическими несчастьями православного Востока» (там же, стр.294) – после чего на место вселенского сознания мерилом христианской истины стала национальная церковная старина» (там же, стр. 295) Древнерусское церковное общество, по словам Ключевского, «Творца вселенной представляло своим собственным русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым» (там же, стр. 297) Желающие убедиться в том, что эти представления сохранились в русском сознании до сего дня, могут сделать это, побывав в любой русской церкви и поговорив с прихожанами. Читая Г.Федотова, И.Кологривова, Никольского и других историков Русской Церкви, можно убедиться в том, что очень многие расхожие представления о характере древнерусской (допетровской) религиозности и древнерусского благочестия являются изобретениями позднейшего, русско-европейского сознания, изобретениями зачастую беллетристического порядка.

«Странничество» в духовном смысле, как «взыскание града» не было свойственно древней Руси» - пишет Федотов. Или ещё: «То, в чём видят нередко сущностное свойство русской религиозной души – святое беспокойство и «богоискательство» - явления нового времени» Все эти свидетельства, которые можно множить и множить, ибо несть им числа, вкупе с упоминавшемся многими авторами ритуальным характером русской религиозности, «преобладающим характером ритуализма» (См., например, Добролюбов: «… будучи слишком необразованными, чтобы понять христианство, наши предки переняли только обряды новой религии, оставаясь, однако, верными своим предрассудкам» (Конспект)), заставляет аналитический ум задуматься о последних основах русского религиозного мировоззрения и – в конечном итоге – ставить вопрос о принадлежности его к христианской религии. В самом деле: потрясающая непохожесть России и русской жизни на все остальные (свободные) христианские страны и их уклад привели славянофилов к формулированию первых российских «загадок» и первым рациональным (по замыслу) попыткам осмыслить отдельность русского исторического пути. К сожалению, сложившийся уже к их времени (с петровских времён) национальный комплекс неполноценности заставлял их говорить массу глупостей (к тому же достаточно провоцирующе вели себя западники), в частности, беспристрастное осмысление зачастую подменялось национальной апологетикой, что, по-человечески, вполне понятно. Находясь внутри русского этноса, разделяя с ним его верования, русская интеллигенция той поры (и славянофилы и западники) не могли подвергнуть сомнению религиозно-конфессиональную принадлежность своего богочувствования. Русский народ признавался ими безоговорочно христианским, а славянофильской частью их – христианским улучшенного, по сравнению с западным, образца.

История нас учит… Зачеркнём. История показывает нам, что, когда нация принимает христианство по-настоящему, а не формально, она начинает развиваться примерно одинаковым для всех христианских наций образом. Она начинает разбивать идолов и языческие храмы. Она начинает создавать монастыри, а те – с ошибками и ересями – богословские труды, рядом с которыми непременно начинает образовываться не всегда лояльная к Церкви философия. Монастыри становятся центрами христианского богословия, а также национальной литературы и науки. И так происходит во всех христианских странах. Разумеется, национальные различия проявляются, но тенденции, а главное, магистральное направление развития христианской мысли идёт повсюду в одну сторону. И это направление помимо чисто религиозного аспекта имеет ещё один, очень важный аспект – социальный. И здесь не зависимо от национальных различий – ВСЕ христианские страны кроме России демонстрируют нам единое направление: личное освобождение человека.* Совершенно очевидна имманентность этого процесса процессу раскрытия христианской идеи. Должно быть понято, что свобода есть не только социальная, но и религиозная категория («Идея свободы, если вдуматься, имеет явно религиозную основу: недаром люди с такой лёгкостью отдают за неё жизнь и с таким трудом отвечают на вопрос, что же она собой представляет» Г.К.Честертон), или, скажем лучше, социальное следствие

------------------------------------------------------------------------------------------

[j]* - «Говоря о России, постоянно воображают, будто говорят о таком же государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия – целый особый мир, покорный воле, произволению, фантазии одного человека, - именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково это – олицетворение произвола. В противоположность всем законам человеческого общежития Россия шествует только в направлении своего собственного порабощения и порабощения соседних народов. И поэтому было бы полезно не только в интересах других народов, а и в её собственных интересах – заставить её перейти на новые пути» Чаадаев, «Неопубликованная статья», Звенья, т. ¾, 1934. [/j]

религиозной основы. Институт рабства, даже как школы вынужденного смирения не выжил, не сумев вписаться в динамику христианской идеи. Принципиально – добродетели присущи ТОЛЬКО свободному человеку. Примитивное, магически-буквальное понимание Нового Завета русским сознанием приводило к парадоксальным результатам в русской исторической жизни: христианизация страны, включающая интенсивное строительство монастырей, вела Запад к раскрепощению человеческой личности, тогда как в России обилие монастырей явилось фактором усиления крепостной зависимости русского крестьянства. Этот момент отмечал и аргументировал В.О.Ключевский. Вера христианина в действенность молитвы, в то, что чужая молитва может помочь, быстро трансформировалась в России в чисто языческую идею – откупиться от Бога подарками или деньгами. Многими это было понято так, что всю жизнь можно прожить в грехе и, пожертвовав перед смертью сумму (чем больше, тем действенней) в монастырь, где за тебя будет молиться не один человек, а целый коллектив, обеспечить себе такую же безбедную жизнь на небесах. Такое понимание греха и покаяния привело к потоку пожертвований монастырям целых деревень. «…они (древнерусские люди) твердили один и тот же катехизис, в положенное время одинаково легкомысленно грешили и с одинаковым страхом божиим приступали к покаянию и причащению до ближайшего разрешения «на вся» (Ключевский, там же, стр. 361.) Ситуация, названная им не без изящества «однообразными изгибами автоматической совести» Предполагаю, что именно этими изгибами объясняется большое количество «обыдёнок» - церквей, построенных за один день. Не свидетельство истинного христианского чувства, а наоборот: при отсутствии развитой христианской нравственности (что подтверждают десятки русских авторов) эти церкви были ОТКУПОМ от бога (или даже богов), жертвами ему, внешне христианизированными статуями Велеса и Перуна.

Авторы – «патриоты» любят подчёркивать незначительность сопротивления русского народа введению христианства. Думаю, однако, что это (похоже, что так, приблизительно и было) объяснялось скорее незначительностью результатов религиозной реформы для практической жизни новообращённого христианина. Новая вера не была подкреплена серьёзной и длительной проповедью, и, пробуксовав первое время на чисто внешних моментах, свернула на прежнюю колею и покатила по ней, лишь изредка спотыкаясь на случайных ухабах. «Двоеверие» - христианство пополам с язычеством – о котором писали церковные авторы применительно даже к ХУ1 (!) веку, было всё же больше язычеством, чем христианством, чьё влияние почти целиком исчерпывалось внешней атрибутикой. Россия, с моей точки зрения, уникальная для христианского мира страна: если во всех остальных христианских странах язычество было ассимилировано христианством, то в России христианство было полностью ассимилировано язычеством, занявшим у новой религии имя и антураж. И посейчас – только слегка поколебленное Петром – уверенно глядит оно закопчённым ликом Велеса во второе тысячелетие «христианской» России.

Социум, сложившийся во всех европейских христианских странах, разительно не похож на российский. Введение христианства изменило всю европейскую социальную экологию. Развитие культуры, науки, экономики, юриспруденции, искусства европейских стран имеет черты явно выраженного сходства (разумеется, с поправкой на национальный колорит). Христианские страны от Испании на Юго-западе до Норвегии на Северо-востоке создали сходные по типу (и по духу) органы управления и самоуправления, суда и печати. Только после Петра в России появились – не скоро и не просто – институты подобного рода, очень скоро – по историческим меркам – сметённые народной революцией Октября 1917 года. Католический священник Ж.-П. Роза в беседе с издательницей эмигрантского журнала «Беседа» Татьяной Горичевой говорил о том, что у русских часто отсутствуют «уровни-посредники», которые соединяли бы духовность с повседневной жизнью. Сначала возникает догадка о том, что духовность, не соединённая с повседневной жизнью вряд ли является настоящей, а не виртуальной духовностью, а затем и вопрос, почему отсутствуют эти уровни. На него есть два ответа. Первый традиционный, национально русский, от темпераментных, но редко блещущих логикой славянофилов до умнейшего и эрудированнейшего С.С Аверинцева: такова специфика русского или православного христианства (у первых) и особый, отличный от иных «тип духовности» (у Аверинцева). До предложения своего ответа мне бы хотелось показать, как я понимаю эти «уровни-посредники» Это разработанная в течение веков система прав личности в обществе и защиты этих прав от общества – система, включающая в себя также детально разработанные правили человеческого общежития. Эта защита прав юридических, экономических и т.п. – закреплена в разработанном законодательстве, за соблюдением которого зорко наблюдает система общественного надзора: печать, общественное мнение и т.п. Все эти институты действуют внутри государства, принадлежащего к христианскому миру и – не зависимо от того, отделена в данном государстве Церковь или нет – исповедующего христианскую политическую доктрину. То есть: несмотря на ещё недавно всеобщую религиозность, и в частности, веру в то, что Бог ведёт, направляет и охраняет каждого верующего, всё-таки создана СИСТЕМА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО УЧАСТИЯ в социальной жизни общества. Система, сосуществующая с самой искренней верой. Причём, эта система уже отчётливо просматривалась ко времени петровских реформ во всех христианских странах, не находящихся под иноземным, инорелигиозным владычеством, как Болгария или Греция. Непохожесть России до Петра на весь остальной христианских мир убеждает меня в правильности моего ответа на вопрос: русская религиозность до Петра Первого не имела христианского характера. То есть – исповедываемая русским народом религия не была христианской. Я глубоко убеждён, что САМ ХАРАКТЕР, ОСОБЕННОСТИ И СПЕЦИФИКА христианской доктрины диктуют ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ появление «уровней-посредников», о которых говорил католический патер, или попросту уровня (всех уровней) осуществления христианских идеалов в социальной жизни нации. Иначе говоря, нация, усвоившая высшую – божественную – сторону догмата, ОБЯЗАТЕЛЬНО начинает «сводить» её «вниз», в свою социальную, повседневную жизнь. Ещё раз повторяю: вера в конечность земной человеческой жизни, вера в конец света НИКАК НЕ ОТРИЦАЕТ в сознании верующего христианина необходимость выработки всевозможного рода правил, облегчающих и прямо помогающих прожить эту земную жизнь максимально подобающим христианину образом. Вера в конец света не отменяет ни инструкции по технике безопасности при сварочных работах, ни правил дорожного движения, как предполагали русские мыслители от Бердяева до Аверинцева. В том обществе, где не разработаны эти инструкции и эти правила, царит не особый вид духовности, как полагали славянофилы, затем очень усиливший их пафос Достоевский и сегодня подавляющее (как кажется) большинство верующей русской интеллигенции – но обычная и общая для всех культур бездуховность, с присущем ей пренебрежением к человеческой личности, интеллектуальной ленью и нравственным нигилизмом. Абсолютная невозможность христианской жизни человека на земле без «уровней-посредников» хорошо понималась на Западе: «…концепция божественного… всегда включала в себя идеи порядка, иерархии и традиции», - писал О. Ренуар (Письмо Анри Моттезу), тогда как в России этого – социальной стороны и, соответственно, социальной работы христианской Церкви – не понимала даже национальная элита. «Здесь, в Европе, я понял, что значит уважение к закону, болезнь ужасная, почти такая же, как уважение к собственности» - Леонид Андреев, письмо к В.В.Вересаеву, апрель 1906 г. Очень характерные слова!

Если мы отдельно будем говорить об эсхатологичности русского сознания, то этот распространённейший, льстящий, без всякого права, русскому человеку, русский миф не выдерживает никакой религиозной, христианской критики. Вера не в простое прекращение жизненного цикла, а в конец света в христианском смысле: с Высшим Судом и посмертной жизнью диктует не пренебрежение, а максимальное внимание к подробностям (до мелочей, если даже считать, что они в религиозной жизни вообще возможны) личного земного существования. Религия евреев, чей Закон, по словам Христа, является обязательным для его последователей, предполагающая загробную жизнь с воздаянием за земную, именно в силу этого окружила жизнь своих приверженцев огромным количеством предписаний и запретов, регламентирующих буквально каждый шаг их жизни. Настоящее христианство очень внимательно к социальной жизни человека. Отсутствие этой внимательности можно назвать «эсхатологичностью», духовностью иного (вестимо, высшего) образца – эта маскировка не изменит нехристианской сути явления. Русскую мысль вообще отличает от европейской необыкновенная смелость интерпретаций некоторых общих понятий. Когда КПСС, после смерти Сталина вынужденная к камуфляжу, авторитарный режим назвала демократическим, но иного – социалистического – типа, а наличную социально-экономическую систему, не имеющую нечего общего с теорией социализма, развитым социализмом, она действовала в рамках русской традиции, в которой ученическое христианство было объявлено единственно верным. Я вот только думаю: решит ли сторонник концепции «иного вида духовности», ограбленный и избитый в парке хулиганом, что он имел дело с иным по отношению к нему типом духовности или, забыв на время свою концепцию, поймёт, что перед ним просто бездуховный бандит?

2

Сопротивление русского язычества христианству происходило и происходит. Но эта война происходит под иными, не религиозными, вывесками и лозунгами (сегодня, правда, и под религиозными тоже), поэтому её зачастую трудно разглядеть, особенно если находиться в плену многовековых предрассудков.

Разрыв между древнерусским и европейским периодами русской истории только внешне был волевым актом Петра 1. Причину этого разрыва я объяснял практической изжитостью древнерусской культуры из русского сознания и жизни, понимая этот момент как свидетельство её нежизненности, определявшейся опорой на нединамичную суррогатную и – отсюда – нежизнеспособную религию. Сейчас я думаю, что ошибался как в фактической стороне дела (об изжитости древнерусской культуры), так и в некоторых теоретических частностях. Древнерусская культура не была изжита русским сознанием – она сохраняется в некоторых слоях русского этноса до сих пор. Сохраняется так, как и должна сохраняться языческая культура – с законсервированной мифологией, плавно перетекающей по замкнутому циклу языческого Времени. Если бы она существовала на отдельной планете – она существовала бы вечно. Древнерусская культура изжила себя ПОЛИТИЧЕСКИ. Жизнеспособная в состоянии изоляции, она не выдерживала динамического, силового контакта с развитой заграницей. Вынужденная воевать с более сильным, более развитым противником, она была вынуждена перенимать его оружие (сегодня по отношению к Западу то же самое делает мусульманский Восток). Не по воле Петра Первого, но по воле исторической закономерности Россия выходила на арену европейской политики, и самодержавный царь – реформатор просто вынужден был проводить реформы, чтобы поставить страну на уровень государств тогдашней Европы. Полудикую (по европейским меркам) азиатскую страну, закосневшую в неподвижности религиозного и государственного самодовольства, Пётр старался, как умел, поднять до уровня тогдашней государственной мысли. В силу своего воспитания и образования (точнее, отсутствия и того и другого) плохо понимая религиозно-нравственный аспект своих реформ, Пётр на деле утверждал новую, христиански творческую государственность. Застывшая на переводе с других языков житий и сказок, русская культура получила с Запада мощный импульс к развитию, импульс от встречи с христианской культурой, принимая без разбору и слёту же отвергая… Импульс, который принёс такие блестящие плоды. Не утихающие уже два века русские споры вокруг петровских реформ, известная их (реформ) незавершённость, указывают не только на неподготовленность народа к этим реформам, но и на несомненное им со стороны русского народа сопротивление. Тем более, что эти реформы, как и почти все последующие, были вызваны более внешними, чем внутренними российскими причинами. Неподготовленность народа к реформам, его религиозная консервативность – неразвитость в христианском смысле – обусловили неорганичный, весьма специфический характер русской интеллигенции и русской – послепетровского периода – культуры. Петровские реформы оттеснили старую религиозность и старую, основанную на ней, культуру куда-то в дальние ряды, но не сумели с ними справиться окончательно. Можно сказать вослед Ключевскому, что у Петра не было концепции преобразования, в каковом смысле царь – реформатор оказывался закоснелым русским традиционалистом. Жёсткие, проводившиеся без должной подготовки и каких бы то ни было разъяснений, варварскими методами, да к тому же зачастую руками иностранцев, эти, вероятно, полезные для России, реформы не были поняты (а, стало быть, и приняты) и вызвали только глухую, но прочную – и в общем-то справедливую – обиду народа. Народа, заметим ещё, гордого своей монополией на обладание единственно настоящим христианством. Эта обида и дала впоследствии реакцию в виде славянофилов, которая, в свою очередь, ещё более затормозила христианское развитие русского сознания. Если согласиться с моей схемой «Христианская Европа – псевдохристианская Россия», то первым прорывом к христианскому социуму и христианской культуре была революция Петра Первого, революция, большую часть тяжести которой царь вынес на своих могучих плечах. Сопротивление традиционалистов при его жизни неукоснительно подавлялось. Царь умер и наступила реакция: через двадцать лет после смерти главного корабельного мастера русский флот в значительной степени сгнил и представлял собой печальное зрелище. Один из основных моментов революции Петра – новые отношения между страной и монархом: идея служения стране и монарха и подданных, который мог бы, развиваясь, дойти до идеи конституционной монархии, был наследниками тотчас забыт и развития не получил. Робкие попытки Екатерины Второй демократизировать страну были блокированы отсутствием слоя, на который эти попытки могли бы опереться. (Н.Эйдельман писал то же самое о сходных попытках Александра Второго). При Екатерине Второй, по-видимому, окончательно установилась система, дожившая до февраля 1917 года: две, абсолютно разные, не связанные между собой культуры – древнерусская у низов и европеизированная у верхов. Европеизированные, живущие и говорящие на европейский лад, столицы и полдюжины губернских городов, - и вся остальная Россия, вынужденная по временам отмахиваться от правительственных циркуляров и откупаться от правительственных чиновников.

Второй революцией, менее громкой, но, пожалуй, более результативной (следует, однако, заметить, что без первой её попросту бы не было), вторым прорывом к христианизации страны были реформы Царя-Освободителя Александра Второго. Освобождение крестьян, земская и судебная реформы – это были уже более серьёзные шаги, а главное, это уже были именно ШАГИ, не символизирующие, но осуществляющие на деле подлинное движение. Национальная, антихристианская оппозиция этим реформам шла параллельно им и имела, главным образом, пассивный характер: пьянство, люмпен-пролетаризация крестьянства и т.п. Революция, начатая Александром Вторым, продолжалась вплоть до октября 1917 года, до того времени, когда скрытая контрреволюция не заявила о себе открыто и не захватила власть. Тот, кто верит, что каждый народ сам осуществляет свою судьбу, должен признать, что исторические судьбы независимых народов отвечают их (этих народов) духовным потребностям. Все кровавые ужасы революций семнадцатого года и Гражданской войны, унесших миллионы человеческих жизней и сопровождавшихся огромными культурными потерями и разрушениями, обусловлены тем обстоятельством, что миллионы простых людей, ВПЕРВЫЕ в русской истории вышедшие на арену политической деятельности и получившие – тоже впервые – политическую самостоятельность, с энергией веками копившейся ненависти вырезАли и выжигали внутренне чуждый им и ненавистный слой европеизированной, христианизированной (всё же – отчасти) России. Дворянские усадьбы, перлы русской архитектуры жгли, конечно, неграмотные люди, однако, в итоге всегда выясняется неслучайность тех или иных (особенно, повторяющихся) действий: народная стихия отсеивает чуждое и оставляет своё. Надо сказать без опасности преувеличения, что Октябрьская революция закончила изживание Петербургского периода из жизни России. Так, к слову, думал и Томас Манн, считавший Вел. Окт. Соц. Революцию поворотом России Петра Первого от Европы к Азии. В октябре семнадцатого года Россия резко отворачивается от Петербургского – христианизирующего (мало-помалу, явочным, так сказать, порядком) периода и начинает новый Московско-царский период, возрождая и старую допетровскую религию. Новую по названию, но старую по духу, «огромному преобладанию ритуализма» с привычным обожествлением правящего монарха, царя-батюшки - Сталина. То, что в национально русском царстве царь – грузин, не имело значения. Национальность царя вообще не важна, важно, что он царь русский, то есть, царь русской державы. Иная национальность царя не свидетельствует, как утверждают русские националисты, о широте и национальной терпимости русского народа. Для всех монархий во все времена национальность монарха не играла решающей роли. Браки заключались по династическим – политическим, а не этническим соображениям. Интернациональные лозунги, под которыми проводилась национальная по духу революция (по сути, контрреволюция), затуманившие головы значительной части инородцев, не имевших серьёзного, остерегающего от глупостей, образования, были довольно скоро сданы в архив – и Русское Царство Московского образца со Сталиным на престоле, окружённом подручными (при Иване 1У татарами, при Иосифе1 евреями и кавказцами) – зажило традиционным российским образом: самоизоляция, безропотное подчинение власти, единая религия с обязательным соблюдением (за этим – особая слежка) ритуалов, неукоснительное подавление (физическое, чаще истребление) инакомыслия, а по случаю почти полного отсутствия оного, истребление просто «мыслия».

Думается, что материалистический принцип «Бытие (а остряки говорят «битие») определяет сознание» был так безоглядно принят в российскую атмосферу потому, что почти идеально отвечал российскому историческому опыту. Создаётся впечатление, что Россия, русское общество только тогда начинали жить живой, динамичной жизнью, когда её просторы овевал ветер христианской Европы. Закрытие окна, даже малой форточки в Европу сразу же порождало в России эффект самовыростания сторожевых вышек и буйное цветение колючей проволоки, превращавший страну в гигантский концлагерь.

3

Если бы реформы Петра Первого были проведены с должной подготовкой и более гуманным образом, то Россия сегодня была бы… Однако, как гласит известное и справедливое выражение, История не имеет сослагательного наклонения, и внимательному зрителю остаётся только констатация (да разве что интерпретация) фактов. При бесспорных плюсах (технический прогресс а также ряд шагов в сторону более развитой цивилизации) петровская реформа имела и серьёзный минус, с течением времени становящийся всё более серьёзным и даже угрожающим. Как мне представляется, Пётр Первый с Божьего соизволения, попущения ли (кому что больше нравится) нанёс России сокрушительный удар: он расколол её надвое. А как сказано в одной мудрой Книге – «Дом, разделившийся в себе, не устоит» Пётр совершил страшное: он разделил надвое культуру, а стало быть, душу народа, - так, что граница между частями бывшего целого стала проходить не только между людьми, но и через душу, через сердце отдельного человека. Московское царство было в определённом смысле государством органичным: его народ – и верхи и низы - исповедывал единую веру (даже с учётом церковного раскола). Будучи по духу религией языческой, в качестве религиозной атрибутики она использовала христианскую Библию и христианскую символику (правда, не всегда квалифицированно: по свидетельству Ключевского «богослужебные книги в древней Руси плохо отличали от Священного Писания» Там же, стр. 306). Для удобства я буду называть эту оригинальную конфессию «Русской религией». Настоящее двоеверие началось в России с Петра Первого. Занесённая из Европы христианская цивилизация вступила в противоречие с цивилизацией русской. Комплекс христианских субкультур вступил в соприкосновение с комплексом субкультур русских. Столкновение их было враждебным и во враждебности этой очевидным. А вот уже позже началась путаница, длящаяся до сих пор – и нет надежд на её преодоление. Не раз случавшиеся столкновения христианской и мусульманской культур (иногда внутри одного государства, как, например, в Золотой Орде) обязательно заканчивались однозначной победой одной из них и поражением другой. Так произошло бы и в России, если бы столкнувшиеся культуры назывались своими именами: с одной стороны «христианская», с другой – «русская». Но на деле – на беду – обе они назывались христианскими, будучи совершенно различными и – главное – совершенно чуждыми друг другу. И это главное противоречие русской культуры и русской жизни. Образно говоря – это мина, заложенная в фундамент русского дома, причём, мина, не просто грозящая однажды взорвать этот дом, но постоянно, ежечасно его взрывающая.* Два русских человека,

------------------------------------------------------------------------------------------ [j]

[*]

- Есть глубокая правота в утверждениях «языческого» крыла (условно назовём его так) русского «патриотического движения, крыла, считающего русский народ и русского человека язычником, а христианство религией, русскому народу чуждой. И даже, более того, видящее в христианстве еврейскую агрессию против русского, в данном случае, народа. Последнее утверждение, разумеется, чушь, но без неё русские «патриоты» как-то решительно не могут обходиться.

[/j]

трактующих христианство прямо противоположным образом… Два русских человека, один из которых видит в русской культуру нищету, а другой несметные богатства… Граница раскола проходит по нации, по семье, по сердцу человека. Два сына русского помещика из глубинки – помощник отца по дому и посланный ко двору; два сына русского купца – подручный отца на месте и посланный учиться в Англию – через несколько лет не найдут общего языка. Называя одни и те же имена и клянясь одними и теми же святыми – будут говорить на разных языках и по разному молиться перед теми же иконами. Наиболее энергичный член консервативной русской семьи, обладающий беспокойным, динамичным и любознательным характером, стремящийся к знаниям и не боящийся перемены мест, превращается со временем в русского «европейца» и «западника» ( а иногда и в «славянофила» - это ведь тоже европейский продукт, только стоящий на стороне «русской» культуры), оставаясь этнически таким же русским, как и его брат, окончивший косную церковно-приходскую школу. Таким образом, русский этнос постоянно воспроизводит оба культурных типа, ведущих между собой постоянную борьбу – борьбу без окончательной победы, с временным перевесом то одной, то другой стороны. Численно преобладает, конечно, тип «русско-религиозный», но зато тип «русско-европейский» динамичнее, со значительно большим культурно-интеллектуальным потенциалом. При этом, вероятно, будет неточным считать, что в «европейцы» идут самые умные, но несомненно, что туда идут самые динамичные, и это не случайно: «русская религия» не востребует это качество, тогда как христианство ценит его высоко. Победы, или, вернее, периоды преобладания в русской жизни «Москвы» и «Петербурга» чередуются, не давая окончательной победы ни одной из сторон. Главная причина невозможности однозначной победы одной из сторон заключается, на мой взгляд, в следующем. Постоянно работающее влияние двух совершенно чуждых друг другу культур раскалывает не только нацию, но и, как я уже говорил, сознание отдельного человека. В душе энергичного русского «евро-христианина» всё равно есть уголок, куда не проникает ни один лучик света европейской культуры, ни одно мерзкое щупальце «гнилого» Запада. Это место – РУССКОЕ, ТОЛЬКО РУССКОЕ – и оно всегда за русских и против всех (там, я полагаю, и сидит – или лежит – пресловутая «загадочность русской души» - См., например, типично славянофильские высказывания «западника» Чаадаева). Но и в душе самого верного сына «русской религии» есть всегда хотя бы крошечный кусочек любопытства – «А что там, за бугром?», который не даёт ему окончательно замкнуться в самодостаточности и навсегда отвратить свой взор от европейски юркого соплеменника. Кусочек, который при подавляющем численном превосходстве «русских» над «европейцами» охраняет последних от поражения, по временам даже не возражая против их частных побед. К какому типу принадлежал Достоевский? Конечно, к «европейскому». Но «русский» уголок составлял значительную часть его души, а, главное, это была самая болезненная её часть. Европейское понимание справедливости, в частности, социальной, толкало Достоевского к нерациональным, «русским» выводам, вроде призывов учиться у «куфельного мужика» и тому подобному. Национальная обида, питаемая, повторяю, европейским пониманием справедливости (то же самое и у всех славянофилов) была у Достоевского настолько жгучей, что временами полностью застилала ему глаза. Если бы у Достоевского или славянофилов была политическая власть, подозреваю, что, твердя свои заклинания про общину и проклятия иноземцам, они назавтра перестроили бы Россию по европейскому образцу: с европейской агрокультурой, промышленностью, образованьем… с сенокосилками и паровыми мельницами, куда, глядишь, ещё и немца-управляющего сыскали бы (одев предварительно в поддёвку)… Но русская, только русская часть их души плакала бы горькими слезами и сквозь эти слёзы твердила бы, что куда, мол, этой немчуре до нашего-то кроткого-то да смекалистого и т.п.

4

Между русскими культурами «московского» и «петербургского» образцов существует различие не меньше, чем обычно бывает между разными национальными культурами. «Московскую» культуру вряд ли можно судить с «петербургской» точки зрения. Религиозно-этическая система этноса – основа всякой национальной культуры – различна у обеих русских культур. И если этической основой русско-европейской культуры является комплекс христианских ценностей, то основой русско-

Предыдущая страница - Следующая страница