[i]Говоря о христианском гуманизме, то есть, о гуманитарной стороне религии, применительно к России, мы, естественно, будем говорить и о Православии, а также о взаимоотношениях того и другой. Истины ради следует отметить, что Православие сегодня подвергается атаке с двух сторон: снаружи – со стороны оголтелого неоязычества (которое без особой натяжки можно назвать фашизмом) и изнутри – со стороны консервативной (и главенствующей) части клира, стоящей на строго охранительных позициях и препятствующей развитию Православия в сторону его гуманизации. Итак, [/i]

[b]ЧТО ТАКОЕ ХРИСТИАНСКИЙ ГУМАНИЗМ?[/b]

«Стремление детей духа к природе, детей природы к духу, свидетельствует, что цель, стоящая перед человечеством, - это высшее единение, и челове- чество, воистину высший носитель всех стремле- ний, окрестило его собственным своим именем»        Томас Манн «Гёте и Толстой» «Что значат законы без нравственности и нравственность без веры?»        Надпись на ратуше в Лугано.

Приблизительно с семидесятых годов до середины восьмидесятых среди русской творческой, в основном, интеллигенции ходили упорные слухи о религиозном возрождении России. Сейчас очевидно, что настоящего возрождения не произошло, но слухи имели всё же под собой некоторое основание. Пробуждение интереса к Христианству было несомненным, хотя диктовалось оно скорее импульсами негативного происхождения: коммунистическая этика, основанная на человекобожеской религии (Коммунизм), принесла столь отвратительные плоды, что скомпрометировала себя полностью. Отрицание официальной этики повлекло за собой отрицание и каких-то положительных понятий, связанных в массовом сознании с данной этикой, и также оказавшихся скомпрометированными официальным употреблением. (Что-то вроде лозунга «Человек человеку – друг, брат и товарищ волк»). В число этих положительных понятий попал и гуманизм. Здесь необходимо заметить, что отрицательное отношение к гуманизму имеет на Руси большую традицию. Помню, как один серьёзный русский поэт, резко критикуя гуманизм, ссылался на авторитет П.Флоренского. Идеалистическая русская мысль всегда делала и продолжает делать одну и ту же ошибку: собственную, русскую интерпретацию каких-то явлений европейского духа она принимает за эти явления в их полноте и привычно приписывает им недостатки собственной интерпретации. По довольно простой и весьма распространённой схеме, эпохи Возрождения и Просвещения считаются периодами ослабления религиозного христианского чувства и как бы провалами в поступательном движении христианской истории. Иначе говоря – усиление человеческого всегда рассматривается по этой схеме как ущерб божественного. Такой вот христианский максимализм. Сторонники этой точки зрения были и на Западе, правда, лет триста тому назад. Помимо того, что русский религиозный взгляд вообще как-то плохо замечает движение, развитие западно-христианского мира, он, чересчур увлёкшись подсчётом католических грехов, не заметил именно религиозного смысла произошедшего духовного сдвига. Говоря коротко, эпоха Возрождения не испортила и не исказила христианского характера мирочувствования западного человека, - она только изменила положение человека по отношению к его Богу. После веков жёсткого Средневековья, когда христианин – мирянин стоял перед Богом на коленях, опустив голову, и ждал заслуженной, конечно, кары – теперь он выпрямился, встал на ноги и протянул к Богу своему руки – в сыновней светлой любви. К привычному страху Божию присоединилась, не отменяя его, ещё и любовь к Богу и сотворённому Им миру. Открытые заново ценности Античности помогли человеку Возрождения в осознании того, что Божий мир прекрасен, и радоваться ему – не грех перед Господом. Естественно, что первыми это изменение положения человека в мире ощутили люди творческие, люди с «искрой Божьей», те, кто по словам христианского гуманиста двадцатого века «считали пульс толпы и верили толпе». Последовавшая за Возрождением эпоха, наследовавшая эту данность, должна была осознать эту новую духовную ситуацию и научиться в ней существовать. Это осознание не могло пренебречь и путём рациональным, который в своём чистом виде вовсе не является отрицанием христианской идеи. Наступившая эпоха Просвещения и начала просвещать и объяснять, то есть создавать те уровни – посредники, уровни – ступени, по которым Божественная мысль спускается к нашим головам и сердцам, постоянно забитым низкими житейскими делами. Гуманизм, Просвещение проделали титаническую работу по приспособлению высокого христианского учения к простому, маленькому, земному человеку и наоборот, в чём и состояла их историческая и религиозная заслуга. Вопреки мнению российских доморощенных теологов-дилетантов, гуманизм не является антихристианским духовным явлением, хотя и содержит в себе такие потенции. Но две стороны есть решительно у всякой медали, и верующий человек это знает. Что же такое христианский гуманизм?

Если Россия и может чему-нибудь научить мир, то только тому, что нация – любая – не может нормально жить и развиваться, не исповедуя серьёзной, не фальсифицированной религии, причём, её исповедание должно быть не декларативным, а практическим, то есть, осознаваемым всеми членами верующей массы, создающими в этом случае (и не могущими не создавать) соответствующую духовную и культурную (обязательно цивилизующую) атмосферу. «Пора перестать уже говорить о каком-то простецком христианстве, христианстве простой бабы» - писал век тому назад Бердяев в статье «Обскурантизм», - «…мы вступаем в эпоху христианства умственно усложнённого, которое будет обратной стороной умственного упрощения мира антихристианского». Здесь, разумеется, речь идёт не от отдалении христианства от простого народа, но об обязательности его серьёзного ответственного осмысления, то есть, говоря проще и точнее, о максимальном приспособлении, соответствии своей земной жизни христианским идеалам, понимаемым как можно более полно. Это сознательное соответствие всей полноты человеческой жизни всей полноте христианского догмата, христианской – шире говоря – идее, я называю христианским гуманизмом.

Замечание Бердяева открывает целый круг вопросов о русском понимании христианства и роли Церкви. «Рождается ещё другая иллюзия, - пишет он о эмигрантской молодёжи в 1928-м году, - иллюзия статического, застывшего, окончательно раскрывшегося и вполне достроенного Православия. Эта иллюзия очень сильна и владеет всего более душами молодёжи. Но она покоится на незнании истории Церкви и христианства, на неспособности различать ВЕЧНОЕ и ВРЕМЕННОЕ, БОЖЕСТВЕННОЕ и ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ (выделено мной – В.Х.). Эта историческая иллюзия ведёт к отрицанию возможности творческого процесса развития внутри Церкви, внутри Православия. Единственной задачей представляется вживание в Православие, окончательное обращение к Церкви, но внутри Церкви, внутри самого Православия уже не ставится никаких творческих задач, уже не мыслится никакого движения». («Иллюзии и реальности в психологии эмигрантской молодёжи», «Путь», номер 14, дек. 1928г.). Интересно, что эта иллюзия была очень сильна и владела душами молодёжи и спустя полвека, когда главным казалось также обращение к Церкви, а движение внутри её казалось делом второстепенным. Естественнейшим образом подобное – традиционное – отношение к Православию переносится на другие конфессии и идущие в них духовные процессы - с понятным в этом случае вниманием к каким-то статическим частностям и неумением (к тому же осложнённым нежеланием) разглядеть динамику данных процессов. Больше к этому вопросу постараемся не возвращаться.

Обратим внимание на то, что толки об эсхатологизме русского народа появились только в новое время. Во времена Московской Руси, когда русское Православие находилось, по утверждению его адептов, во всей полноте, а идеалы Святой Руси не казались и не считались в далёком прошлом, а каком-то особом эсхатологизме русского народа не было и речи. В своём отчаянном стремлении к Богу Достоевский так же отчаянно стремился оправдать религиозное чувство русского человека, которое – несомненно – вызывало у писателя сильнейшие подозрения. Эсхатологизм, религиозный максимализм явились вынужденными, притянутыми оправданиями, камуфляжем той зазиявшей религиозной пустоты в толще русской национальной массы, ставшей очевидной после петровских реформ. Пустоты, заявившей о себе ОТСУТСТВИЕМ СОЦИАЛЬНОГО И ОБЩЕСТВЕННОГО УКЛАДОВ РУССКОЙ ЖИЗНИ, УКЛАДОВ, ЯВЛЯЮЩИХСЯ СОЦИАЛЬНОЙ ПРОЕКЦИЕЙ БОЖЕСТВЕННОЙ ХРИСТИАНСКОЙ ИДЕИ. – Обстоятельство, вследствие которого Бердяеву пришлось философски обосновывать литературные придумки Достоевского, а также беспомощно аргументированную невозможность для русского народа нейтрального (?) гуманистического устройства. Только поверхностным, неполным, попросту плохим усвоением религии можно объяснить тот факт, что социальное, человеческое осталось в России как бы за границами религиозного осмысления. Результатом явилось то, что самый творчески мощный слой нации – бюргерство, или по-русски Мещанство, оказалось в стороне, на обочине национального пути, становясь чаще тормозом, чем двигателем национального развития. Гуманистическая бюргерская культура христианской Европы не имела чёткого аналога в русской жизни, к большому ущербу для последней. «Цвет просвещенья – разве он\\ Не духом бюргерства рождён?» (Гёте). Чисто ритуальная, национально-наследственная религиозность русского мещанства не дала творчески преображающих плодов – и после относительной гармоничности, «тотальности» (по словам одного умного человека) жизненного уклада Московского царства, в новой послепетровской жизни народа образовался огромный культурный (в широком смысле этого слова) провал – на том месте, что раньше заполнялось дружными усилиями всех – в культурном смысле мало между собой различавшихся – слоёв русского народа. Этот провал определил во многом как общий характер, так и отдельные особенности русской интеллигенции. И русского дворянства… И русского крестьянства… И русского – в соответствие с этим – исторического пути. Из духовной и интеллектуальной жизни нации оказался выключенным слой наиболее, так сказать, социальный, наиболее погружённый в практическую жизнь, наиболее полным образом эту жизнь представляющий и определяющий. В силу общих закономерностей этот срединный слой становится носителем этических норм нации, определяющих «сознание жизненных обязанностей, без которых у человека нет никакого внутреннего стремления к деятельности, к творческому изменению жизни и к развитию» (Т.Манн) (Очевидным отсутствием которого, замечаем мы в скобках, и объясняются сегодняшние поиски всеобъединяющей национальной идеи. Но это к слову). Творческой пассивности этого слоя мы обязаны, говоря без натяжки, верхами, оторванными от низов, и низами, оторванными от верхов. Этому же обстоятельству мы обязаны непониманием того, «что политическое, социальное составляет неотъемлемую часть человеческого, принадлежит к единой проблеме гуманизма, в которую наш интеллект должен включать его, и что в проблеме этой может обнаружиться опасный, ГИБЕЛЬНЫЙ ДЛЯ КУЛЬТУРЫ (выделено мной – В.Х.) пробел, если мы будем игнорировать неотторжимый политический, социальный элемент» (Он же, «Культура и политика»).

Поверхностное образование очень легко меняет свои мнения. Воспринятая на магическом (во всяком случае, иррациональном) уровне религиозность была вдребезги разбита в головах первых русских интеллигентов рационализмом французских энциклопедистов. Веком позже, разочаровавшись, подобно детям, в абсолютных возможностях разума, их потомки так же решительно отказали ему от дома, приписав ему все грехи собственного непонимания и сложив на него бремя своих обманутых надежд. В общем, РАЗУМ - ИЛИ ВСЁ, ИЛИ – НИЧТО. Выплеснув, по русскому интеллигентскому обыкновению с водой и ребёнка – гуманизм – сегодняшний русский религиозный мыслитель зачастую ещё не видит, что за первой задачей вхождения в данную, наличную Церковь, стоит другая, куда более сложная задача: «Изнутри духовной жизни творчески преображать историю, общество, культуру, мысль» (Бердяев). То есть, задача создания той истинной цельности, которая и является религиозно осмысленным гуманизмом.

Гуманизм не элитарен. Гуманизм – это непрерывное движение человеческого нравственного, религиозного чувства в социальной, земной жизни. Это постоянно волнующаяся среда демократизирует, принимая в себя, аристократические мятежи духа, и возвышает, облагораживает, принимая в себя уже снизу, инстинктивную волю народной толщи. Гуманизм для человечества есть единственное средство его, человечества, выживания, причём, выживания, ДОСТОЙНОГО человека. И, наконец, последняя формулировка: постоянное ощущение чувства сотворённости по Божьему подобию и осуществление земной своей жизни соответствующим и достойным этого чувства образом – является, по моему мнению, христианским гуманизмом. Ленинград, 1989 г.