«Россия, Россия, Россия – Мессия грядущего дня»
       А.Белый, 1917.

«Богомерзостен пред Богом всякий, кто любит геометрию»
       Из древнерусского поучения.

Только на первый взгляд кажутся странными притязания христиан такого склада на особую, мессианскую роль в христианском мире. Однако, существуют два обстоятельства – одно внешнего, другое – более чем глубокого свойства. Новозаветные идеи смирения и кротости так по-видимому хорошо легли на ровные пространства России, так и не узнавшей на своём опыте, что в кротость и смирение всякий человек должен выбираться в муках преодоления своего тёмного нутра, своей тёмной природы (35) Должно быть, слишком легко было спутать нищих духом Нового Завета с нищим русским человеком. Но смиренье не безделье, а работа. Только нехристианское мышление может путать рабство души, подчинение и повиновение любым господам со смирением. Богатство, может быть, и греховно, но и нищета – не мандат на святость. Мне кажутся очень точными слова Н.Я Мандельштам: «Терпение и страданье, а народ этот многострадальный, запутавшиеся люди отождествили с верой» (36)

Другая причина возникновения и назойливого проповедывания русского мессианизма имеет значительно более глубокие корни. В своей статье я постоянно пишу «русское христианство», «русское православие» по той причине, что русское православие среди христианских конфессий является особой статьёй. В.В.Розанов в «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевского», говоря о православии – в рассуждении о трёх главных христианских конфессиях – высказал отношение к православию, как к русской, по преимуществу, религии. Здесь и есть истинное русское отношение к православию, а, стало быть, и к христианству. Русское православие, почти сразу осознавшее себя русской религией, с необходимости пришло к религиозному национализму, как не противоестественна эта формула для христианского сознания. Иначе говоря, и говоря без натяжки, христианство воспринималось русским человеком, как русская вера, то есть, как религия одного народа (37)

Неукоренённость в русском сознании всего комплекса христианского знания определила особое, в значительной мере идеологическое, политическое отношение к христианству. Историческое русское православие, сразу же став государственной религией, слишком быстро стало заниматься политикой. Очень скоро взгляд из «Третьего Рима» на православное зарубежье стал исключительно критическим – вплоть до объявления православных греков, болгар и т.д. еретиками. Русская Православная Церковь всегда была преимущественно национально-политической силой, что не могло не сказаться на русской жизни (38) Национально-религиозный мессианизм мог вырасти только на почве исповедания национальной религии (как в иудаизме) или на почве национального присвоения себе христианской – принципиально не национальной - религии, с естественным в таком случае выветриванием христианского содержания (39) Иначе говоря, национально присвоенная религия неизбежно несёт в себе соблазн мессианства – как единственно возможное оправдание присвоения (40) Естествен вопрос: что есть национально-религиозная идея мессианства в христианстве? Для Христиан Мессия уже пришёл, речь, таким образом, может идти разве что о миссии. Думаю, что даже понятие национальной миссии не может быть сформулировано на религиозном языке без серьёзных натяжек. В общем, полагаю я, самой этой идеей мы обязаны некоей националистической эмоции коллективного, надо думать, изобретателя, попустившего своей фантазии занять место интуиции. Не дано одному христианскому народу духовно облагодетельствовать другие народы. «Ни божескою, ни человеческою властью не может образоваться народ из того, что первоначально не рождено, как народ, и там, где не достаёт изначального единства и общности сознания, оно не может быть произведено», - писал Шеллинг. У христианина есть учителя не национального, а религиозного порядка. Христианские учителя были по национальности евреями, сирийцами, греками, но их национальность являлась фактом их личной биографии, не неся на себе никакой религиозной нагрузки. Им и в голову не приходило объявить место собственного обитания «Святой Иудеей» или «Святой Сирией», как это не замедлили сделать их русские ученики. Существует множество русских людей, считающих себя атеистами, но уверенных в своём понимании христианства только на основании национальной принадлежности (41) Пока Россия претендует на свою особую истину в христианстве, она истины не обрящет. Вообще, провозглашение русского мессианизма приобрело в последнее время характер духовной, точнее, псевдодуховной истерии – чем и указывает своё место. Есть нечто детское, духовно-дилетантское в выпячивании национального в религиозном (42), как есть что-то надрывно-залихватское в проповедывании «света с востока» - что-то от «ужо мы им покажем!»

Говоря о корнях русского мессианства, мы, естественно, говорим о характере русской религиозности в целом, ибо религиозное сознание расчленимо только условно. Грех религиозного национализма исходит из неукоренённости христианства в русском сознании. Можно, таким образом, говорить об его – сознания – нехристианскости. Русский человек вообще имеет в себе куда больше восточного (43), чем европейского. Например, его чувство исторического ослаблено и переходит даже в нечто антиисторического (или, как в буддизме, внеисторического. См. у Мандельштама – «буддийская Москва») (44) Эта особенность русского сознания сыграла значительно большую роль в повсеместном разрушении памятников национальной культуры, чем официальная антирелигиозная политика власти.

Всмотримся в ещё одну – едва ли не главную - особенность русского христианства. Родившись в мир, христианство было и долгое время оставалось религией угнетённых социальных слоёв. В социальном разрезе его развитие шло снизу вверх, проходя путь от немногочисленных разбросанных общин с почти чисто нравственным (для глядящих со стороны) значением до политической мощи государственной религии. Не приходится сомневаться в том, что этот путь свойствен природе христианской религии. Наступление христианства сопровождалось нравственным переворотом в душах язычников, принимавших новую веру. Христианство, таким образом, было делом совести, глубоко внутренним делом человека, не дававшим ему (по крайней мере, на первых порах) никаких социальных и политических преимуществ. Ещё неоднократно упоминавшийся мной Чаадаев понимал, что материальное развитие сопутствовало духовному, а не определяло его, что «на Западе всё создано христианством»

Как христианизировалась Россия? Можно без труда представить себе внешние обстоятельства акта, отделившего Русь от языческого мира и включившего её в семью христианских народов. Но не менее важно представить себе с максимально возможной ясностью его внутренние обстоятельства, многое определившие впоследствии. «Уместно вспомнить, - писал Г.П.Федотов в книге «Святые Древней Руси», - что христианизация Руси шла от верхних общественных слоёв в низы, и что не крестьянство (как в Х1Х веке) являлось преимущественным носителем идеалов «Святой Руси» Но, когда от святости избранных совершаем переход к религиозности масс, - всегда следует остерегаться поспешных отождествлений, Русские святые – не русский народ. Во многом святые являются прямым отрицанием мира, т.е. жизни народа, к которому они принадлежат. Идеализация русской жизни была бы извращённым выводом из сияния её святости. Характеризуя это благочестие по историческим документам, каноническим и соборным памятникам, не можем не видеть огромного преобладания ритуализма» И ещё он же: «Если для Грозного самое ревностное обрядовое благочестие совместимо с утончённой жестокостью (опричнина задумана, как монашеский орден), то и вообще на Руси жестокость, разврат и чувственность легко уживаются с обрядовой строгостью. Те отрицательные стороны быта, в которых видим влияние татарщины, развиваются особенно с ХУ1 века. ХУ-ый рядом с ним – век свободы, духовной лёгкости, окрылённости… 0 (нуль) святости в последней четверти ХУ11 века – юность Петра – говорит об омертвлении русской жизни, душа которой отлетела. На заре своего бытия древняя Русь предпочла путь святости пути культуры (курсив мой – В.Х.) В последний свой век она горделиво утверждала себя как единственно христианскую землю (курсив мой – В.Х.) Но живая святость её покинула. Пётр разрушил лишь обветшалую оболочку святой Руси. Оттого его надругательство над этой старой Русью встретило такое ничтожное духовное сопротивление» (45) Необходимо кое-что уточнить. Что же означает на деле это «огромное преобладание ритуализма», это «обрядовое благочестие», так легко совмещающееся с «разнузданными человеческими страстями» в русском быту, «тяжёлом и плотском»? Как называется это на евангельском языке? Такие вещи трудно выговорить, но выговорит необходимо. «Горе вам, книжники и фарисеи!» - не уместны ли эти слова в подобных обстоятельствах? Как следует назвать религиозный феномен, превративший громадный духовный комплекс в окаменевший свод ритуалов, со строгим наблюдением за соблюдением, с обрядовой строгостью и полным пренебрежением к настоящему оцерковлению жизни?(46)

Вот откуда недейственность русского христианства! По свойственной русским мыслителям привычке останавливаться на полпути, Г.П.Федотов причину этой недейственности, корень застоя, «тысячелетний умственный сон» видит в факте получения русским народом Библии в славянском переводе – «без труда и заслуги» Этому в своей статье о Федотове вторит и Г.Померанц: «Готовый славянский перевод Библии оставил крещённую Русь без стимула изучать язык Византии и с ним – наследие греческой цивилизации. Вне поля зрения Руси остались философия, даже богословие – за исключением незначительных фрагментов, совершенно недостаточных, чтобы развить самостоятельное мышление» «Ни в Киевской, ни в Московской Руси не сложилась способность переваривать и усваивать чужие идеи (как Запад переварил Аверроэса)» Причина, несомненно, сыгравшая свою отрицательную роль, но, на мой взгляд, являющаяся следствием другой, значительно более важной причины: не только Библия, но само христианство было получено Русью «без труда» духовного осмысления и духовного усвоения, с усвоением одного только ритуала. Если отбросить «высокий штиль», речь идёт о том, что массовое насильственное крещение не было подкреплено серьёзной проповеднической работой: небольшого числа греческих миссионеров было явно недостаточно для громадных русских пространств, да и византийский тип христианства был уже весьма заформализован, не говоря уже о том, что основными целями Византии являлись цели политические, её религиозная экспансия была в значительной степени подчинена этим целям. И если можно говорить о более или менее положительном политическом результате в сфере политике, то в духовной сфере эффект был значительно меньшим. Географический фактор, а также политическая ситуация первых веков уже крещённой Руси определили фактическую самостоятельность Русской Церкви при формальной зависимости её от Константинополя. К тому времени, когда Русская Церковь стала независима и формально, были уже упущены несколько веков для проповеднической христианской работы: полученная от греков религия была уже законсервирована, заформализована на самом примитивном уровне, едва ли отличающемся от языческого богочувствования. Этот момент определил многое в дальнейшем развитии русского христианства. Таким образом, говоря о развитии христианства на Западе и в России, следует вместо имеющей второстепенное значение оппозиции «стимул – отсутствие стимула» ввести оппозицию «живая вера – окаменевший догмат» (47), что для верующего человека на деле означает сомнение в принадлежности данной религии к христианству. Монастыри на Западе работали на религиозное просвещение своих народов – и сегодняшняя культура этих народов – суть их заслуга. Так же, как отсутствие глубокой богословской, художественной и политической культуры в России является «заслугой» русского священства. «Как нигде в христианстве, келья и скит отрезаны от мира, даже если они и открыты пришельцам из него» (Федотов или Шилковский) Именно получение христианства «без труда и заслуги», простым объявлением (48), декретом – объясняется в течение долгого времени почти полное отсутствие русского богословия; так же, как неусвоением мистического комплекса веры объясняется и почти полное отсутствие мистической традиции в древнерусской святости.

Не следует подменять древнее сознание своим. Когда Г.П.Федотов пишет, что древняя Русь предпочла путь святости пути культуры, что она выбрала путь веры, а не путь знания (см. у Хомякова «Гордость тёмного незнанья») – мне ясно, что говорит сознанье русского европейца. Для древнерусского сознанья вопрос так стоять не мог. Не мог хотя бы потому, что знания или культуры, то есть одного из двух выбираемых, ещё просто не было, а во-вторых, потому, что живая вера не отрицает знания, только мёртвая догма его не приемлет. Путь живой веры и означал путь знания. «Дьявольские дети – альманашники… и срать пойдёт, а в книжку поглядит: здорово ли высерется» - старец инок Епифаний, ХУ11 век, - век, к которому уже накоплена традиция пренебрежения к знанию (49) Живая вера обязательно будоражит чувства и мысль у определённого сорта людей, окаменевшая слепо держится за догмат и ритуал. Мы не станем здесь подробно рассматривать проблему русского Раскола, отметим только, уже несколько повторяясь, что его ось проходила по линии буквы, а не духа христианской догмы. «Огромное преобладание ритуализма» привело к тому, что обрядовая сторона религии заняла в ней главное место, и покушение на неё стало равносильным покушению на душу. Параллель с западной Реформацией здесь решительно невозможна. Если на Западе условная схема выглядит так: Церковь до Реформации – и две её ветви после Реформации: оставшаяся католической и реформированная, то на Руси ситуация была принципиально иной. Церковь до раскола – и после раскола две равным образом ортодоксальные, две охранительные Церкви. Как бы две контрреформации без реформации. Которые, в силу того, что Раскол не внёс ничего принципиально нового, не несли в себе того элемента духовного подъёма, какой внесли Реформация и Контрреформация на Западе.

В рассуждениях русских мыслителях о культуре и цивилизации есть некий момент, который кажется проявлением дилетантизма. Интересно, что русские интеллигенты в Прибалтике смотрят на культуру аборигенов свысока, считая свою – русскую – культуру безоговорочно выше местной. Как же объясняют они бросающуюся в глаза разницу в культуре поведения и быта прибалтийцев и русских, разницу всегда в пользу первых? А очень просто: в России культура – и великая, тогда как в Прибалтике – цивилизация. Я вынужден повторяться, но это очень важный для меня момент. Можно представить цивилизацию без культуры, но, боюсь, что и в этом случае она будет не только малопривлекательной, но и безжизненной. Вообще же цивилизация вытекает из культуры, так сказать ей сопутствует: образно говоря, когда культура ставит строителю эстетическую задачу, цивилизация снабжает его инструментом. Или ещё проще: когда человек понимает всю неэстетичность, негигиеничность еды руками, цивилизация предоставляет ему вилку и ложку. Культуре всегда сопутствует соответствующая цивилизация, и отсутствие цивилизации означает не более и не менее как отсутствие культуры. Малая цивилизованность нации означает малую её культуру, сколько бы не пытались доказать обратное русские мудрецы – от новгородского историка до ленинградского академика. Русские интеллигенты в Прибалтике не понимают, что имеют дело со значительными национальными культурами эстонского, латышского и литовского народов, хотя и не родивших своего Достоевского, но выпестованных многовековым воспитанием христианской церкви. Просто их национальная культура является ещё и частью культуры европейской. Интересно и одновременно закономерно, что «последние язычники Европы» - литовцы, принявшие христианство на несколько веков позже России, пронесли своё христианство нетронутым сквозь сталинский террор, тогда как тысячелетнее «христианство» России выветрилось почти полностью за первые же годы Советской власти. Сходные отношения существуют и между религией и культурой: низкому уровню религии соответствует и низкий уровень культуры.

В порядке некоего - попутного всё же – отступления мне бы хотелось привести несколько выписок из книги учёного – физика Александра Воронеля «Трепет забот иудейских», думавшего над теми же, что и я, проблемами и думавшего сходно. Вот что он пишет: «В то время, как в Европе христианство служило утверждению ценностей отдельной души (так понял христианство и Пастернак) и путём к раскрепощению, в России всегда оказывалось, что смирение перед Богом каким-то образом сводится к смирению перед людьми, примирению с обстоятельствами, подчинению своей личности благотворному влиянию «мира» «Глас народа – глас Божий» – это совсем не христианская поговорка» Россия, по Воронелю, является носительницей «особой конформистской ереси в христианстве» «Причём, мне кажется, - пишет Воронель, - что по мере укрепления христианства в народе сам Христос всё больше отступал на второй план перед собственно Церковью и обществом. Когда распалось это коллективное сознание (вернее, его материальная основа – сельская община) выпала и идея Бога, непосильная индивидууму, который только-только начал ходить самостоятельно и очень от этого страдал.

Богостроительные поиски русской интеллигенции в начале ХХ века, по-видимому, и есть теоретический путь к индивидуальному Богу и естественный результат распада конформистской святыни (50) Этот момент, который мог стать для России равнозначным Реформации и Ренессансу, момент индивидуального творческого овладения идеологией, является необходимым условием цивилизации народа, и никакая внешняя цивилизующая сила не сможет заменить этого внутреннего переживания. Общинное православие должно было разрушиться и родить новое христианство, дающее простор каждой душе и в то же время связывающее зверские инстинкты. Но разрушение происходило быстрей, чем строительство, и ощущение потери оказалось в массе сильней, чем ощущение внутреннего роста. То же было в России и в экономической сфере в 60-х годах Х1Х века, когда в сознании крестьянства потеря каких-то материальных преимуществ оказалась важней приобретения свободы и юридической правомочности. Тогда возникла так называемая первая революционная ситуация»

Возникновение и утверждение социализма в России А.Воронель выводит из исторических национальных особенностей русской жизни – из общинного, то есть коллективного, неиндивидуального, не личного христианства. «Коммунизм был многими принят как новая религия, и соблазн его состоял в том, что он возвращал сознанию его былой коллективный характер» И далее: «Наиболее ценным в марксизме для русского ума (учение русских марксистов Воронель называет русской ересью в марксизме – В.Х.) оказалось лишение свободы воли, замена её «исторической необходимостью» (идея пролетариата) и установление коллективной ответственности»

Первая революционная ситуация была – по Воронелю – ответом, бунтом косного сознания на раскрепощение, то есть не революцией, а реакцией на революцию. Так же, как – по моему мнению - Великая Октябрьская Социалистическая революция была реакцией на демократизацию в феврале 17-го года, освобождение крестьян от общины – в 10-м году, Конституцию – в 5-м и на промышленный расцвет в 90-х годах прошлого века.