«Русская интеллигенция – лучшая в мире»        Горький

В книге Бердяева «Русская идея» говорится о понятии «интеллигентность» (4) как о понятии русском – в противоположность до некоторой степени западному «интеллектуализму» Есть смысл рассмотреть вопрос подробнее. Пока же начну с мелочей.

В статье, прочитанной мельком, в одном из журналов, которые иначе и не читают (эмигрантский журнал, полученный на одну ночь в «период застоя») говорилось о книге Б.Рассела, где он, Рассел, пишет о кризисе своего сознания и о своём переходе к атеизму. По поводу этой книги автор журнальной статьи, имени которого не помню, говорит о том, что для русского интеллигента это был бы кризис всей жизни, а не только сознания, и что русский человек, придя от веры к атеизму, не остановился бы на полпути, а непременно призвал бы ещё взорвать Вестминстерское аббатство. При этом у автора не говорится прямо, но как-то решительно вытекает, что по-человечески-то оно всё же симпатичнее докатиться до взрыва, чем этак холодно – рационально не докатиться. Раньше я проходил мимо подобных – довольно привычных – вещей, но здесь меня вдруг заинтересовали корни такой позиции, а также корни сочувствия такой позиции со стороны многих моих знакомых русских интеллигентов. Было совершенно ясно, что наш взрывник нежно и гордо лелеет загадочность собственной души. Но меня больше интересовало, почему автор считает себя владельцем или, точнее, совладельцем как бы некоего национального мандата на позволительность этих – со всех точек зрения непозволительных – действий. Данный взгляд на вещи с некоторым даже традиционным любованием делали для меня ясным, что корни такой позиции не в личном темпераменте автора, но в каких-то особенностях русского жизнечувствования, выражаемого в данном случае реакцией русского интеллигента. В этой реакции явно чувствовался Достоевский, ставший именно в наше время своеобразным знаменем определённой – и весьма многочисленной - части русской интеллигенции. Сегодняшний русский интеллигент любит Достоевского куда больше, чем последнего любили современники, и это не случайно. Время кризиса нации (а сейчас именно это время, точнее, кризис существует давно, просто сейчас он стал лучше осознаваться) обязательно задевает все струны народного сознания, включая струну национального. Тот же тип сознания, где этих струн вообще немного, а в особенности тот распространённейший на Руси тип, где названная струна и вовсе одна представляет весь спектр общественных интересов, с тем большей (хочется сказать «несказанной») силой воспринимают именно этот аспект кризиса. Достоевский в подобной ситуации незаменим. О Достоевском я буду ещё не раз говорить более подробно, пока бы мне хотелось только подчеркнуть, что его наследие является одним из основных составляющих сознания современного русского интеллигента.

В диссертации А.Л.Янова «Некоторые проблемы русской консервативной мысли ХУ – ХУШ столетий», опубликованного в нескольких номерах самиздатовского журнала «Часы» и посвящённой, как это мне представляется, в основном вопросу, почему из некогда сходных условий Запад сформировался в современный Запад, а Россия в современную Россию, - приводится, помимо многих заслуживающих внимание мыслей и ещё одна, а именно: о разнице сознаний русского и западного человека. Янов считает, что в социально-генетическом коде сознания должен необходимо присутствовать культурно – генетический элемент, и наличие демократического, гуманистического в своей основе жизненного уклада в одном месте и отсутствие его в другом относит как раз к наличию или отсутствию этого элемента. Этот момент я постараюсь прояснить несколько позже, а пока запомним только, что речь идёт о культуре.

Русская идеалистическая философия (а другой в России, похоже, и нет), значительная часть русских писателей, несколько поколений русских интеллигентов до- и послереволюционного времени неустанно говорят и повторяют одно и то же: о религиозном характере русского сознания – точка зрения, которую разделял, а точнее, принял на веру и автор этих строк в розовый период своего русофильства. Но один период сменяется другим, а розовой дымке свойственно исчезать. Интересно разобраться, религиозным ли чувством рождены и продиктованы пророчества некоторых русских интеллигентов, о страстности которых свидетельствуют цитаты распространённого в то время (Х1Х век) образца: «Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году, стоящую во главе образованного мира, дающую законы и науке и искусству (а также Прибалтике и Западным Украине и Белоруссии – В. Х.), принимая благодарную дань уважения от всего (ни более ни менее – В.Х.) человечества» - это Белинский. А вот художник Иванов: «От неё (России – В.Х.) должно ждать законов всё человечество», ибо, по глубокому убеждению художника «Россия – результат всех народов, в ту пору существовавших». Такие вот страсть и масштаб! В этих цитатах мне хотелось бы подчеркнуть пока что пророчества относительно России, о законах для всего человечества будет ещё сказано ниже.

Рассматривать русскую историю в плане чисто фактологическом, например, выводя всё хорошее в ней из петровских реформ или валя на них все грехи, дело, может быть, и весёлое, но пустое. И Иван 1У, и Пётр и Ленин – следствия, а не причины. Рассмотрим-ка лучше капиталы русского сознания и естественным образом вернёмся, уже подробнее, к очень интересному феномену, называемому русской интеллигенцией. Замечание Бердяева относительно понятия «интеллигентность» имеет серьёзные основания: разница между западным интеллектуалом и русским интеллигентом действительно существует, и мы попробуем в ней разобраться. «Восемнадцатый век, - писал Г.П.Федотов, - раскрыл нам загадку происхождения интеллигенции в России. Это импорт западной культуры в стране, лишённой культуры мысли, но изголодавшейся по ней» Что ж, всё правильно, есть даже обязательная загадка на пустом месте, но не хочется придираться к Федотову, так много первым сказавшему много истинного о России, к человеку, прожившему по-настоящему благородную жизнь. Импорт западной культуры означает, на мой взгляд, не столько импорт носителей данной культуры, даже её продуктов (количество которых мы всё-таки не будем преуменьшать), сколько импорт необходимости для нации обладания своим интеллектуальным слоем. Своим по западному образцу, ибо другого не было. Но жизнь российская во все – и холодные и тёплые времена – не благоприятствовала развитию такого хрупкого растения, и ученики, на мой взгляд, так и не дотянули до своих учителей. Является ли виной учеников то, что им пришлось заниматься массой не своих дел, а на учёбу ни сил, ни времени не хватило - вопрос, которому суждено остаться без ответа. Очевидно, в сложившейся тогда ситуации вариант был только один – тот, что осуществился. Так в России создалась новая социально – общественная формация, не имеющая аналога на Западе. И уже делом национальной нескромности или научного заблуждения (что прекрасно умел совмещать Бердяев) было объявление этой формации – высшей. Мне ещё случится говорить о распространённости подобного взгляда на вещи среди русских учёных, умеющих, однако, научно мыслить в тех случаях, когда дело не касается их страны и их народа. Государство, расположенное в пустыне, вряд ли сможет воспитать команду пловцов высокого класса. Не думаю, что этих пловцов следует считать особой формацией пловцов (мы ТАК плаваем…) – они просто плавают плохо. Не так давно, в сравнительно мягкие, как припомнить, времена были попытки сажать кукурузу в неподходящем для неё климате – может быть, и здесь стоило незадавшуюся кукурузу назвать новым сортом?

В отличие от Запада, органично взрастившему свои сословия, русская интеллигенция складывалась скорее как каста, чем как социальная прослойка, что дало повод одному из авторов «Вех» Струве сравнить её с казачеством. По своему происхождению русская интеллигенция не чисто национальный продукт, - это дитя от брака России с Западной Европой, дитя с манерами европейского отца (скорее, гувернёра) и со всем наследственным комплексом матери – России. Сегодня невозможно отрицать тот факт, что без петровских реформ не было бы и русской интеллигенции, по крайней мере, в её сегодняшнем виде. Но как бы там ни было, она – интеллигенция – появилась, была и, с некоторыми оговорками можно сказать, есть. Русская интеллигенция была именно кастой, очень – по-русски – неоформленной, но кастой. Кастой людей, посвященных в западную наука и культуру (не важно сейчас, в какой степени). Попробуем последовать совету замечательного русского мыслителя Чаадаева: «Не станем же прибавлять к прочим нашим бедам ложного представления о себе» Сегодня, когда уже отчётливо наступило время подведения некоторых итогов и переоценки некоторых ценностей, необходимо особенно трезво и остро приглядеться к предшественникам, к тем, кого мы обобщённо называем русской интеллигенцией, имея в виду, как правило, интеллигенцию дореволюционную. Нельзя не отметить, что в нынешней России, да и на Западе среди русских эмигрантов, отношение к той интеллигенции носит отчётливо ностальгический характер, что вполне понятно, как понятно и то, что такой взгляд увидит всё, что угодно, но только не истину. Предоставим слово этой самой дореволюционной интеллигенции. Итак, сборник «Вехи», который, как и его авторов нет необходимости представлять (5)

Н.Бердяев: «Русская история создала интеллигенцию с таким душевным укладом, которому противен был объективизм и универсализм, при котором не могло быть настоящей любви к объективной, вселенской истине и ценности»

Отец С.Булгаков: «Наша интеллигенция, поголовно почти стремящаяся к коллективизму, к возможной соборности человеческого существования, по своему укладу представляет собой нечто антисоборное, антиколлективистическое, ибо несёт в себе разъединяющее начало героического самоутверждения»

С.Франк: « Русскому человеку не родственно и не дорого, его сердцу мало говорит то чистое понятие культуры, которое уже органически укрепилось в сознании образованного европейца»

М.Гершензон: «…масса интеллигенции была безличная, со всеми свойствами стада: тупой косностью своего радикализма и фанатической нетерпимостью», «…праздность, неряшливость, гомерическая неаккуратность в личной жизни, наивная недобросовестность в работе, в общественных делах необузданная склонность к деспотизму и совершенное отсутствие уважения к чужой личности», «Сонмище больных, изолированное в родной стране, - вот что такое русская интеллигенция. Ни по внутренним своим качествам, ни по внешнему положению она не могла победить деспотизм» И ещё он же: «Будь в России хоть горсть людей с развитым сознанием, то есть таких, в которых высокий строй мыслей органически претворён в личность (заметим этот момент – В.Х.), - деспотизм был бы немыслим» Деспотизм, отметим, того полицейско-бюрократического аппарата, который, по замечанию Чехова, рекрутировался из тех же интеллигентских слоёв. Тот, кто читал «Вехи», да и вообще труды авторов сборника, знает, что никого из них нельзя и отдалённо упрекнуть в отсутствии патриотизма, интеллигенто- или русофобии.

Вот кому – необходимо нам знать! – наследует сегодняшний русский интеллигент, о котором можно сказать ещё более страшные слова, которые говорить всё же не следует по причине очевидной социальной мизерности последнего (раз и навсегда оговариваюсь, что не имею в виду ИТР – инженерно-технических работников, не имеющих, как правило, отношения к интеллигенции) И не удивительным – на фоне нарисованной картины – кажется то отталкивание от интеллигенции, которым были заражены почти все русские писатели. Русская интеллигенция не имела серьёзного влияния на народ. Не имела и не могла иметь в силу своей кастовости. Интеллигенция только количественными, очень внешними характеристиками отличалась от простого народа. Культура даже своя, национальная, а тем более чужая не усваивается сразу, тут нужны не эпохи, а века. Сегодня, я думаю, Пушкин взял бы обратно свои слова о скорости русского прогресса (6) Мы знаем, откуда вышла интеллигенция, - знание, помогающее многое понять и в заслугах её и в грехах. Но куда интересней и важней другое: почему русская интеллигенция возникла так поздно и почему она не возникла раньше. Процитирую ещё одного автора «Вех» Изгоева: «Русская интеллигенция не смогла создать своей культуры» В этой внешне справедливой мысли при серьёзном вдумывании угадывается, однако, некое упрощение проблемы. И вполне законным выглядит вопрос: а может ли вообще интеллигенция создать свою культуру?

Кто создавал культуру Запада? - Данте? – Сервантес? – Де Карт? – Рабле? – Сотни католических монахов и протестантских пресвитеров? – Несомненно. Но были ли они интеллигентами в сегодняшнем смысле слова, в том его русском смысле, как его понимал Изгоев? Совершенно очевидно, что не интеллигенция в сегодняшнем понимании создавала национальные культуры Запада, скорее культура в самом широком смысле создаёт интеллигенцию, постоянно выделяя её из, так сказать, суммы нации в процессе функционирования национальной интеллектуальной и духовной жизни. Выделяя тем интенсивнее, чем динамичнее эта жизнь.

Мне кажется, что человек, серьёзно и внимательно глядящий на окружающее, не может не прийти к выводу, что не во внешних катаклизмах Истории (хотя и они имеют значение), а во внутренних – культурных причинах таится разгадка истины о современной России. Надо иметь трезвость признать, что русской культуры – так, как его понимает христианский Запад – ещё нет. Она уже складывается, и хотя таким гигантам, как Толстой и Достоевский, может позавидовать любой народ, они так же, как Пушкин, Тютчев, Блок и многие другие ещё только усваиваются национальным сознанием, только входят в генетический код нации, но не вошли ещё и не усвоились. А применительно к нашему времени это значит, что должно не «охранять» этот капитал от мнимых опасностей, что сейчас делается со скрежетом зубовным и размахиванием кулаками, а продолжать их культурное дело.

В статье о Марине Цветаевой поэт Иосиф Бродский писал: «…Россия, в отличие от народов, счастливых существованием законодательной традиции, выборных институтов и т.п., в состоянии осознать себя только через литературу…» Оставим сейчас в стороне очень интересующий нас вопрос, а почему, собственно, в отличие и т.п… и взглянем с указанной точки зрения на русскую литературу, точнее, на ту её часть, которая сама претендовала на общественную «учительную» функцию.

Вряд ли будет преувеличением сказать, что среди серьёзной читающей публики самым популярным русским писателем является Достоевский (как и на Западе – из русских, разумеется, писателей) В каком-то смысле можно сказать, что Достоевский и сегодня определяет понимание России, её путей и задач, у значительной части русской интеллигенции, и если не у самого трезвого, то у самого многочисленного её отряда, традиционно, правда, страдающего отсутствием «интеллектуальной честности» (выражение Ницше) – хронической болезнью русской интеллигенции. Нет смысла анализировать здесь причины популярности Достоевского на Западе. Скажу только о своём глубоком убеждении, что интерес к этому писателю является, главным образом, этнографическим. Достоевский проник в глубины русского – очень специфического – сознания и общечеловеческое затронул ровно настолько, насколько врач, констатируя у ребёнка наследственную болезнь, выявляет её наличие у предыдущих поколений. Европейское сознание времён Достоевского было уже, так сказать, более упорядоченным, прошло уже серьёзную школу воспитания, которой не проходил русский современник Достоевского – и те пути, по которым пошла европейская литература, показывают её внутреннюю чуждость Достоевскому. То, что в сознании русского человека ещё лежало на поверхности и было хорошо заметным, в европейском сознании уже ушло на значительную глубину. Глубины человеческого сознания, которые открыли Фрейд, Юнг и другие, были бы открыты и без Достоевского, хотя, может быть, несколько позже. Мне хотелось бы пока ещё бегло отметить некоторые особенности весьма своеобразного и, несомненно, огромного таланта этого писателя. Огромная творческая мощь Достоевского была подготовлена не столько русской, сколько европейской культурой. Его изумительный инструмент был заточен десятками мастеров непрерывно совершающейся европейской культуры, постепенность которой и объясняет отсутствие в ней взрывов, подобных Достоевскому. Поверхностному взгляду феномен Достоевского кажется чужеродным европейской и свойственным только русской культуре, в частности, в силу огромной страстности, эмоциональной напряжённости, в таком градусе не очень свойственным западноевропейским литературам. Существует контекст, в котором можно говорить об определённой невоспитанности Достоевского. Европейское воспитание (не то – дворянское или буржуазное именно, а воспитание многовековое, о религиозном смысле которого я буду говорить ниже) включало в себя обязательное воспитание эмоциональной сдержанности, отсутствие которой дарит так много радостей и неприятностей живущим в России, и наличие которой так усложняет жизнь на Западе русским эмигрантам. Этот момент кажется мне объяснимым религиозно: западные христианские конфессии, накопившие в своём историческом багаже достаточно экзальтации, поняли её религиозную опасность (см., например, Джойса)

Импортированная в Россию западная культура – вот интеллектуальный фундамент Достоевского. Европейские корни своей культуры он знал. Каким же образом (очень типичным для русского человека) осознавал писатель эти корни? Почти всё, что Достоевский написал о Западе вообще и католицизме, в частности, обличает полное непонимание им Запада и католицизма. Европейские построения Достоевского кажутся построениями слепого, слишком часто недобросовестного, иногда переходящего к злопыхательству и прямой клевете. Справедливо обличая несколько поверхностных книг о России, написанных заезжими иностранцами, Достоевский сам выдаёт такоё оглушительный бред о Западе, что остаётся только удивляться гибкости его мышления. Но то, что можно простить туристу, под пером первоклассного писателя превращается в нечто постыдное и непростительное. Трудно представить, что Достоевский при своём глубоком, исключительно серьёзном уме смог увидеть только эту очень искажённую картину Запада, игнорируя очевидности его, правда, весьма отличного от России, образа жизни. Читая о европейских впечатлениях Достоевского ясно, однако, ощущаешь, что за презрительным и высокомерным отношением проглядывает какая-то – хочется сказать «детская» обида: так ребёнок обижается на родителей или старшего брата за то, что они знают и умеют больше него, упорно выискивая и находя чужую вину там, где налицо собственная неполноценность.

Национальная интеллигенция, возникшая на основе импортированной – инонациональной культуры, вынужденная примирить в своём сознании два разноприродных пласта, становится в силу этого обстоятельства обладателем неорганичного сознания. Эта культурная ситуация почти не знакома Западу, где существовала «эта дивная связь человеческих идей на протяжении веков» (Чаадаев) – То есть, каждому состоянию, каждой ступени сознания соответствовала своя ступень культуры и собственно литературы. Но как бы там ни было, именно этой интеллигенции предстояло стать выразителем русского национального сознания. При этом следует обязательно отметить, что после петровских реформ и простой русский человек тоже – хотел он этого или не хотел – оказался втянутым в ту же орбиту, и на его жизненном укладе тоже, хотя и куда меньшей степени, сказался новый порядок вещей (в частности, в силу его огромной зависимости от высших классов общества) Но вернёмся к литературе. Будучи художником, Достоевский, конечно же, не мог не испытывать громадной тяги к Европе. Но в его болезненном национальной сознании она обязательно принимала уродливые формы. Любовно-горделивые слова Версилова о европейских камнях выражают эту стороннюю – из другой стороны – мечту об общеевропейском доме, выражают ту любовь к европейской культуре, которой не может не испытывать культурный человек. Но и тут претензия быть католиком больше, чем Римский Папа, быть больше европейцем, чем они сами, выдают провинциала, варвара в античном смысле слова, который может считать себя в Европе своим, но которого вряд ли признает земляком природный европеец (7) К слову сказать, смесь высокомерия и уничижения, которая, не постарев, дожила до наших дней, есть очень характерный признак именно неорганического сознания. Доставалось, однако, не только европейцам. Я не знаю, как других, но меня, помню, ещё в детстве поражало, что крупнейшие русские писатели не стеснялись проявлять махровый национализм. Усвоив европейскую шкалу оценок и с этой точки рассматривая русскую жизнь, русские писатели, негодуя и обличая, сострадали жертвам «ужасов и мерзостей» русской жизни. Отношение к инородцам было иное: вот уж где можно было размахнуться сплеча! Я помню, как меня поражало, когда после слов о «нашем-то русском кротком Православии» Достоевский почти тут же выливал потоки слюны и грязи в адрес инородцев (что, правда, удивляло и И.С.Тургенева) или потрясающий ракурс одной лесковской истории, в которой факт продажи провианта русскими интендантами неприятелю через посредство крымских татар и евреев рассматривается как грех сих последних. А что до русских героев этой истории, то… В общем «подожду я его осуждать, подожду…» - князь Мышкин о солдате, продававшем свой нательный крест.

Процитированная выше мысль Бродского не нова: о взятии на себя русской литературой функций, исполняемых в европейских странах Церковью, парламентом, общественным мнением, об «учительности» русской литературы писали и пишут многие и много. Большинством авторов это однозначно ставится ей в заслугу. Значительно реже встречается подход И.Бродского, где из слов «счастливых существованием законодательной традиции» совершенно ясно следует вывод о несчастливости иных вариантов. Русскому интеллигенту и, шире, русскому обывателю уже пора осознать, что выполнение одними институтами функций других институтов есть момент однозначно негативный, затрудняющий национальный прогресс. Есть что-то обескураживающе закономерное в том, что на Руси никому не приходит в голову посмотреть, чему же научила русская литература «самый читающий в мире» народ. Что мы увидим? Боюсь, что по большей части «мрак… могилу кругом…», говоря словами Гоголя. Русскому человеку ещё долго придётся освобождаться от предрассудка, всосанного с молоком матери, от идеологического понимания русской литературы и, в особенности, Достоевского. Например, я обратил внимание на то, что отношение значительной части русской интеллигенции к событиям в Польше (активизация «Солидарности», введение военного положения) во многом определялось Достоевским: «эти полячки… (с удареньем на последнем слоге) да мы их…» и т.п. Великому русскому писателю не в меньшей, а, может быть, в большей степени, чем Ф.Ницше, следовало бы позаботиться о заборе вокруг своего учения, чтобы в него не забрались свиньи.

В культурной жизни нации – достаточно редко – появляется некая фигура, наделённая колоссальным по величине и мощности талантом, который обладает одним серьёзным недостатком: он совершенно не в состоянии, как кажется, ставить себе какие бы то ни было ограничения – и в силу этих двух обстоятельств приобретает огромную силу соблазна. Таким соблазном для Германии был Ницше, а для России Достоевский. Среди русских писателей пока нет и, как мне кажется, в обозримом будущем не предвидится критик, умеющий углядеть серьёзную опасность в «национально роскошном» творчестве Достоевского, как это сумел углядеть Томас Манн в творчестве Вагнера. На неогороженное поле Ницше свиньи вошли, как и положено организованным европейцам, строем и топтали его до естественного финала, последовавшего через двенадцать лет, а на поле Достоевского свиньи вот уже целый век прорываются в одиночку и группами и ещё долго будут прорываться. Есть ещё и принципиальная разница: Ницше ненавидел толпу и не хотел быть пророком, тогда как Достоевского эта роль устраивала и, более того, была желанна. Следует признать, что эта роль оказалась Достоевскому по плечу: в сегодняшней России есть немалое количество людей (правда, только среди интеллигентов), которые христианство воспринимают, так сказать, «по Достоевскому» или, говоря проще, которым Достоевский заменил Библию. И это не преувеличение – совсем недавно ходила масса слухов о его скорой канонизации. Можно говорить о том, что Достоевский воспринимается не как обычный, пусть даже гениальный, писатель, но как фигура другого, значительно большего масштаба и значения. Неумение русского читателя вычленить идеологию из художественного текста привело с одной стороны к тому, что читатель находил в литературе ответы на все жизненно важные вопросы (ибо больше находить их было негде), а с другой – к тому, что русская литература уже окончательно взяла на себя несвойственные литературе и непосильные для неё функции. Почти полное отсутствие христианской проповеди и её плодов в русской атмосфере привело к тому, что функции, исполняемые на Западе приходскими священниками, взяли на себя писатели. Неразвитость богословия привела к тому, что разработкой собственно религиозных вопросов занялась опять-таки литература, смешивая и путая понятия, и своим богословским дилетантизмом внося смятение и путаницу в умы, не имевшие к тому же солидного мыслительного фундамента. Первенство по этой части принадлежит, безусловно, Достоевскому. В согласии со спецификой национальной трактовки христианства Достоевский выдал столь любезному его сердцу русскому человеку мандат на национальную праведность. Разделяя со всем русским народом примитивное истолкование Нового Завета, в частности, слов о заблудшей овце и большей, по сравнению с праведниками, ценности раскаявшегося грешника, Достоевский перенёс это истолкование на национальные отношения и сделал соответствующие этому уровню мышления выводы. Один из них состоит, например, в том, что русский человек, даже преступник, душа которого еле усматривается под напластованиями жестокости, лжи и тому подобного, для Достоевского всегда предпочтительней обычного, среднего, трезвого европейца, старающегося в повседневной жизни соблюдать правила христианской морали (вспомним взрыв Вестминстера) Я прошу автора представить, какие слова были бы сказаны Достоевским по поводу продающего (да ещё выдавая свинцовый за серебряный) свой нательный крест француза, немца или (о-о-о!) поляка… Думаю, что не одно ещё поколение русских интеллигентов будет отрыгивать эту – не по возрасту для русского человека – пищу: теоретические построения Достоевского и преодолевать в своём сознании «достоевские» стереотипы.

Когда одни люди выполняют работу, которую должны или призваны выполнять другие, эта работа редко делается хорошо. Следует ещё сказать, что социальность русской литературы на протяжение всего девятнадцатого века была не слишком вразумительной социальностью. По причинам, о которых будет сказано ниже, социальное вообще воспринималось русским сознанием как что-то низменное или, верней, как низкая сфера, не имеющая ничего общего со сферами высшими, с духовным. Можно сказать, что в России существовал и существует доныне традиционный взгляд на социальное, как на нечто – в высшем смысле – неистинное (взгляд скорее буддийский, чем христианский) Эту точку зрения или, вернее, строй мыслей и чувств делила со всем народом и русская литература. И только в начале двадцатого века, на пороге катастрофы, стала пробиваться новая точка зрения на социальное как на нравственное и в конечном счёте религиозное. «Мировоззрение, - писал о.П.Флоренский, - должно иметь прочные жизненные корни, завершаться жизненными же воплощениями в технике, искусстве и прочем»

…И вот сегодня мы стоим перед начатым зданием русской культуры. Перед нами прекрасный первый этаж, следующих ещё нет, но хочется думать, что будут, и здание задумано воистину небоскрёбом. Первый этаж не просто прекрасен, он раскошен. Он монументален так… что становится даже немного страшно. И мысль, знакомая с кое-какой наукой, обращается к фундаменту.