Друзья сайта





Четверг, 28.03.2024, 14:39
| RSS
Главная
Члены Федерации


Главная » Члены Федерации » САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Борис ЛИХТЕНФЕЛЬД

Борис ЛихтенфельдРодился в 1950 году в СПб. В 70-е годы знакомится со многими представителями второй (неофициальной) культуры, становится членом Клуба-81, публикует стихи и статьи в самиздатских журналах "Часы" и "Обводный канал", в альманахе "Гумилевские чтения" (Wiener Slawistischer Almanach Bd. 9 1984). Первая типографская публикация в России - в небольшом сборнике "В Петербурге мы сойдемся снова", составленном и оформленном художником Валентином Левитиным (1993 г.). Основное произведение "Путешествие из Петербурга в Москву в изложении Бориса Лихтенфельда" опубликовано "Издательством Виктора Немтинова в Санкт-Петербурге" (2000 г.). В 2001 году книга была представлена автором на "Днях русской культуры" (Russische Kulturtage) в Любеке. "Путешествие" сочетает разные поэтические формы, иногда пограничные с прозаическими и драматическими, имеет внутренний сюжет, не локализованный во времени, с условными, далекими от реальности топонимами. Постепенно трансформируясь, и сам сюжет, и персонажи становятся тоже условными, символико-алхимическими, темы расширяются, и речь уже идет косвенным образом о взаимоотношениях литературы и истории, слова и дела, России и Европы, письма и устной речи, смысла и ритма и о многом другом. Всю книгу, а также стихи и статьи-рецензии можно прочесть на сайте http://borislichtenfeld.narod2.ru/  В 2011 году вышла книга стихов "Метазой" в издательстве "Юолукка".
 
Адрес:

199226 Россия СПб ул. Нахимова д.3 к. 3 кв.66    
Тел. (812)355-88-18
e-mail: 
lichtenfeld@mail.ru
 
Борис Лихтенфельд

Тексты из «Путешествия…»
 

 
 
 

К ЧИТАТЕЛЮ 

В анатомическом театре антиномий
 в чужой обряд ты будешь вовлечён.
Сей плотный мрак тяжёл бедняжке Антигоне:
 своим ты подопрёшь его плечом -
И выстрадаешь ключ, и третьим поворотом
 прочтёшь рубцы от сокровенных ран,
и симпатический за болевым порогом
 проступит смысл - и ты, иерофант,
из тех сакральных сфер, из той пещеры гулкой,
 где этот смысл таится, из теснин 
коллизии - ты с а м - конгениальной куклой
 проявишься, предстанешь вместе с ним.

Уж тризна свершена, и апостериори
 забвение шуршит, как нетопырь,
над чистым разумом, застывшим в ореоле
 недоуменья: кем сухая пыль
на труп реальности, познаньем иссечённый,
 посыпана? кто мёртвою водой
останки окропил и в бездне скрылся чёрной?
 Знай: проклят он! страшна его юдоль!
Ценою шага - миг. Ни целого, ни цели.
 Из множества личин сочленено
единство личности, разъятое на сцене,
 где так и не случилось ничего.

Всё резче внятен твой пульсирующий абрис.
 Неистово судьба стучит в висках,
кровь братскую узнав, словно обратный адрес,
 и между строк сочувствие снискав. 


 

ЛЕТА ПОДО ЛЬДОМ (Из первой части)

1.

 Как пред судом, попробуем по сути,
 Застывшей, как река, покуда ледоход,
 Влекущий нас под ритм косноязычных вздутий
 В излучинах тайнорекущих вод,

 Её не вскрыл - вослед ему никто ведь
 Ещё не пробовал ступить на этот путь,
 А наша цель скромна: условья подготовить,
 Извлечь и передать хоть что-нибудь

 Из бездны им умолчанного. В общем
 Разброде нынешнем не в силах обрести
 Надёжную опору, чтО мы ропщем
 На Мойр и суетно витийствуем? Прости,

 Что славословьем страх свой маскируем!
 Мысль изреченная слоится, как слюда,
 Боясь отдаться тёмным струям
 Забвения под этой толщей льда,

 Что распирает берега глухие.
 Но всё здесь молвленное отдаётся там,
 Где, стихнув, сходятся на брачный пир стихии
 И где абсурд не ходит по пятам

 Зловещим призраком за памятью заблудшей.
 Так пусть неколебимость наших уст
 День этот встретит (что защитой лучшей
 От фальши будет), дабы чахлый куст

 Молвы немеющей, когда-нибудь оттаяв,
 Во славе пламенеющей воскрес
 И озарил тот мрак, где сын злосчастный Лаев
 Глазницами пустыми зрел небес

 Бесспорные свидетельства воочью.
 Вот так, предсмертно, как посмертно, одинок,
 Ты приближался к средоточью,
 Меж тем как уходила из-под ног

 Твердь жизни. Пафос кульминационный
 Стигийскую не вспенивает гладь.
 Тень слова вьётся безутешной Гальционой,
 И разве нам дано предугадать,

 Как воплотится и утрату эту
 В последствия какие облачит
 И именем, на дне лежащим днесь, к ответу
 Когда нас призовёт и обличит

 (В чём - вскроется впоследствии)? Вопросов
 Не счесть, но речь в трагическом плаще
 От них сама, как плачущий философ,
 Бежит потоком недвижимым (всё - вотще),

 Дыхание перевести не может
 На твой язык - и, значит, не прочтёшь
 Признанья этого. Год без тебя уж прожит -
 Год, ничему не научивший нас. Ну, что ж,

 Смиримся: оправданье отмерцало
 И траур, чуть протаяв по весне,
 Нам вещее приотворил зерцало.
 Узрим же в лунке тусклой, как во сне

 Пророческом - в сём нелицеприятном
 Отображении страстей пережитых,
 Какие одиссеи предстоят нам,
 А эта зыбь и есть, быть может, их

 И цель конечная, и точка отправная.
 Как поздно мы очнулись! Или он
 Погиб, нас, обречённых, заклиная
 Прозреть в чаду триумфа? Илион

 Погиб. Неясно лишь, зачем был этот нужен
 Поход - ещё одна иллюзия? Итак,
 Расплатимся сполна за горсть жемчужин
 Из глубины безмолвия, итак

 Своих не находя в житейском море,
 И наказанье понесём,
 Как в заточении, страдая на просторе.
 Тогда и осознаем: обо всём

 Он нас предупредил своим уходом,
 А мы ещё не верили ему,
 Ступавшему уже по оживавшим водам
 К другому берегу, во тьму

 Аида. Ладом кто животворящим
 Волн утишит теперь велеречивый рёв?
 То, что он там искал, мы здесь обрящем -
 В наследство от грядущих катастроф

 Получим, если выживем. Комета
 Свой огненный рассучивает хвост,
 Которым будет каждая задета
 Из ныне рекрутируемых звёзд,

 А мы лишь ключевые подбираем
 Слова к сей тайнописи... Нет, опять не те
 Колеблют связки в горле и над краем
 невнятной пропасти звенят. К одной мете

 И русло сужен[н]ое (здесь два корня слиты),
 Не ослабляя уз, влачит нас, как на суд,
 Могильные вздымая эти плиты -
 Лёд речи тающей, и в некий миг, разут,

 Избранник трогает открывшиеся воды -
 И укрощённая стопами круговерть,
 Стремнина безглагольная свободы
 В небытие выталкивает смерть.



2.

Увы, не в меру мы жизнелюбивы!
 Любую правду эти стены отразят,
 Воздвигнуты самой - о Фивы, Фивы! -
 Гармонией. И да не будет взят

 Вовеки наш оплот! Пускай пифийский лепет,
 Врастая, вклиниваясь в глину языка,
 Корнями форму будущего лепит -
 Пусть кроны заклинают свысока -

 Нам не узнать, что знаменуют эти корни,
 Пока проточная не обнажит их речь
 И слух в прибрежном плеске шелест горний
 Не различит, как весть, чьим смыслом пренебречь

 Бессмысленно пытаться. Что, казалось,
 Лишь одного касалось, то потом
 Окажется, что каждого касалось
 И всех однажды роковым перстом

 Коснётся. Разум сохраняющий и в свинском
 Обличии, одной томим из века в век
 Загадкой, то трепещущий пред сфинксом,
 То сам разгадка, что есть человек -

 Знак или означаемое? или
 И то, и то - два берега одной
 Реки, чьи воды над водой соединили
 Их твердью переправы ледяной,

 И остаётся сделать шаг, зеркальность
 Всепоглощающую эту посрамив,
 Из призрачной реальности в реальность
 Прозрачную, кристаллизуя миф

 Чужого опыта в наш безысходный эпос,
 Где вся история - несчастный случай, но
 Речь не о том, и если лёд есть ребус,
 То в тайне таянья его заключено

 Искомое решение. Ответ уж
 Самой природой дан - прапамяти сполох,
 Испепеляющий знамён победных ветошь,
 Являет правду всем, и тот, кто им врасплох 

 Застигнут первым, может ли иначе,
 Как сам в субстанцию другую погрузясь,
 Другим дать знать о неудаче
 Своей попытки обозначить связь

 Между означенными свыше берегами?
 Он зрит незримое в сей миг и, во-вторых,
 Он видит небо в звёздах под ногами.
 (Харонов чёлн - лишь неприметный штрих

 В пейзаже этом). Голос человечий
 Оттуда не доносится. Слова, 
 Что мог бы он сказать, суть отрицанье речи.
 Цена же отреченья такова,

 Что предложений от реки забвенья
 Не слышно больше, и - хоть устье вновь её
 Разомкнуто - логические звенья
 Озвучить прежнее согласие своё

 Бессильны. Тщетно ледяные глыбы
 Шлифуют дикцию - теченью вопреки
 Плывут фонемы вверх, неслышные, как рыбы.
 Неизреченное извлёкший из реки

 На дне её теперь покоится, внимая
 Волнообразным взмахам плавников, -
 И так пленительна риторика немая,
 Избавленная от земных оков.

 

 3.

 О Дельфы, Дельфы! - Мы идём с повинной
 К верховьям жреческим, к истокам потайным.
 Склоним главы свои пред горловиной
 Самой судьбы и к милости склоним

 Оракула безмолвною молитвой,
 Стихии сродственной, похитившей тебя.
 Какие бы слова отверзнуть слух могли твой?
 Все лишь поверхности касаются, клубя

 Туман беспамятства над нею.
 Твой опыт нам пока иначе не постичь,
 Как через отвлечённую идею.
 Но скоро, скоро Громовержца бич

 Нерастолкованного не оставит места
 На теле нашего рассудка, изъязвив
 До сути каждый воплями протеста
 И стонами клокочущий извив

 Потока гулкого, что громоздя повторы,
 В теснине бедного твердеет словаря
 Иератическим орнаментом, который
 Умеет говорить не говоря,

 Где ритму всё подчинено: и ныне вчуже
 Воспринимаемая ворожба ключа,
 Летейской не подверженного стуже,
 И бисер переливчатый луча,

 Не проникающего вглубь, и в-третьих,
 Между землёй и небом диалог
 В осколках, брызгах, бликах, междометьях,
 Ведущий тему так, что сам предмет далёк

 Всегда и одинаково от смысла,
 Как горизонт от глаз. Не каждая ли нить, 
 В узор вплетённая, угрозу, что нависла
 Над нами, обещает прояснить,

 Но путается в аргументах, морок
 Тревожного неведения для.
 Нет, не понять - принять без всяких оговорок,
 И не во избежание, а для

 Преодоления словесного покрова
 Над бегом времени - вот, в чём наш долг, а ты
 Лишь возвестил нам, что уже готова
 Нагая речь к разливу немоты".

 

Из третьей части


 Вот и всё. Тьма бледнеет. И ныне
 многоточием тусклых огней
 в предрассветной небесной пустыне
 завершается повесть моя.

 Вспять вода отступила послушно
 от домов. Скоро первый трамвай
 между строк пробежит равнодушно,
 подбирая встающих чуть свет.

 Долго дворнику мусор вчерашний
 с мостовой убирать предстоит.
 Долго ль жить мне под этою башней
 громоздящихся в памяти слов?

 Но теснит уже тему разлуки
 шевеление нового дня.
 Спи! Так робки ещё его звуки,
 что не могут проникнуть в твой слух.

 А меня наяву обступает
 сонм разбуженных мною теней.
 Стойте! Дальше нельзя вам: светает.
 Выхожу на дорогу один.]

 
* * *

- Да, вот так, близко к тексту, а то, что случилось,
тоже в общих чертах повторило его,
то есть всё претворилось почти что буквально:
бутафорский огонь проявил вещество
симпатических предначертаний. Когда же
наконец-то случилось, когда переход
в состоянье другое назрел, то в пейзаже 
всё уже подготовлено было к нему:
март разбавил белила, подспудный рисунок
проступил и, держась друг за друга, к реке
осторожно спустились кусты. Вот, похоже,
где-то здесь... и протяжный гудок вдалеке.
Ожила география архипелага
облаков, опрокинулось дно высоты
и уже под ногами - небесная влага...
Вот и всё. А потом - кувырком, кувырком.
И прорвался покров, и секрет приоткрылся,
но следы, наполняясь водой, напрямик
уходили кратчайшим путём и терялись.
Таким образом зрительный образ возник
в чёрно-белой символике смерти. Стояли,
растерявшись, теряясь в догадках, куда.
Понимаете, каждый, казалось, не я ли?
обращался как будто к тому, кто исчез.
И тогда-то вдруг над утраченным телом
начались обратные превращения.
Текст-фантом, созревший для воплощения,
воскресал дословно, без разночтения,
пустоту заполняя условным делом, 
поражая жизнь бесноватым жалом.
А они про обиду даже не вспомнили,
когда волю его с неподдельным жаром
на реальной сцене точь-в-точь исполнили:
отряхнулись от скорби, захлопотали,
поскребли по заветам, раздули пламя
и в чаду поминальных своих литаний
испекли на свой вкус да сами и слопали.

Испытывая смешанные чувства
на соответственность - уж так ли не при чём? -
от боли я избавился, очнулся
и отвращенье предпочёл.
Они к моим глазам всё ближе, ближе, ближе,
всё раздувались и числом росли,
кишели, ползали, кружили, 
тьму наводили на плетень ресниц.
Там вестью обозначенное место
влекло их к радостным трудам.
А были все они великие умельцы
и кто на что горазд.
Как быстро завелись! - и с мерзким шумом
за дело принялись впотьмах.
Готовились принять с восторгом и радушьем,
выманивали из небытия.
Слетелись лучшие портные,
чтоб тело бедное прикрыть,
а плакальщицы, как родные,
являли искреннюю прыть:
тихохали в немой печали,
тихохоча в усы тайком,
и богомолы не скучали, 
прельстясь обещанным пайком.
Пожарники творили свой там
подробный с помпой ритуал,
и каждый собственным брандспойтом
из искры пламя раздувал.
Нашлась работа землекопам,
и плотникам, и кузнецам...
Ещё чуть-чуть! А ну, всем скопом!
Да вот уж, кажется, и сам.
Легионеры из охраны
в почётный встали караул -
и вот уж домик деревянный
свои объятья распахнул.
Так виделось тогда, и эти виды
толпой согласною в состав
моей классификации входили
и отравляли мой рассудок,
приговорённый их именовать:
Капустница, Прус[с]ак, Вонючка, Жук-рефьюзник.
Так думал я тогда, но было всё не так.
Так время с шепелявым зудом
в пустую осыпалось яму.
Мне страшно вспомнить свой неправый суд
над этими невольниками. Сам я,
как позже вскрылось, в том же был мозгу
во всех своих реакциях просчитан,
детерминирован чужою волей, над
моим сознаньем беззащитным
нависшей наподобие кнута.

Но речь-то не обо мне. Понимаю, как непонятны
для вас мои объяснения, но чем они длинней,
тем ближе подходят слова к тому, что пытаюсь
посредством их выразить, чем хочу овладеть.
Не сам ли русский язык тяготеет к длинной дороге?
Приходят они, и каждое десять ещё с собой
приводит, и лишних нет. Не самой ли его природе
чужда лапидарность? Не знаю. Давно позабыто всё,
о чём, золотые орешки грызя, под елью высокой
чудесная пела белка. А бедная русская мысль
легко средь пустых скорлупок нашла задушевное слово -
и, прочие с прахом смешав, свои проложила мостки.
Вот туда-то встарь и повадились разночинные волки.
А она, схоронённая там, глядит на них из щелей
с неизменным благоговением, с нищей своей любовью...
Но всё глуше листва на небе и ничего не прочесть.
Рачительный филиал прополол в одном направленьи
согласно заданной теме валгаллу будущих благ.
Давно парадный мундир истлел, а из пуговиц светлых
взросли стигмат, василиск, острог и сорняк-маргинал.

"И всё, что зрим, прейдёт;
всё рушится, всё будет прах.
Но некий тайный глас вещает мне,
пребудет нечто 
вовеки живо". *

Ну и что же осталось? Только крошек невнятных горсть,
впитавших всю горесть
такой неизъяснимой, но закономерной, в сущности,
нашей участи.
Но и всё, что окрест, ни о чём знать не знающее ничего
тому же подчинено -
многоглазое, многоустое, текучее, простирающееся бесконечно -
во всем присутствует это нечто,
тою же волей неумолимой мучительно истязаемое,
что и наше сознание,
поглощающее в себе и шелестящие вздохи, и громовые восторги.
"О, сколь сладко неязвительное чувствование скорби!"
Однако мысли вывести свои
из тягостного умозаключенья
на волю не могу я: ключ потерян.
Утрачена способность приводить
их в строгую систему. Ручейками
в долине растекаются виясь
и тут же забывают об источном
в верховьях затерявшемся ключе,
и путают меня, сбивают с толку.
Тут я пытался кое-что сказать
о русской прозе, с прозой русской жизни
рифмующейся глубоко и точно,
поскольку жизнь как таковая тут
отсутствует, точнее, как покойник,
в пустых словах присутствует на тризне.
О чём же я сказать хотел?.. Ах, да!
Случалось ли вам, из-под крова выйдя,
заколебаться, не вернуться ль, видя, 
ну, например, что тёмная вода
в канале поднимается всё выше,
а возвратясь, вдруг ощутить, что вы же
идёте дальше, что, уже чужда 
той вашей части, что осталась дома,
другая замещает вас, ведома
заведомо неведомо куда?
Тогда к случайным совпаденьям нашим
примерим основной сюжет и скажем:
второй уж раз беседуете вы
о том же и всё с тем же персонажем -
ведь там, неразличима из Москвы,
судьба другая разрослась из этих
однажды мимовстреч и междудел,
причём и вверх, и вниз, а здесь пробел,
как тень свою, оставила в удел
бесславно доживающему в нетях.
Однако не об этом я хотел...

А э т о - всегда перед глазами,
только рассеяно в памяти хаотично.
Медленно собираю, не могу нанизать на нить.
Или, скажем, окно открываю настежь
и, покрошив хлеб, обращаюсь к ним -
таким далёким, едва различимым, чёрным
по белому перемещающимся неустанно -
не внемлют, не прилетают.
Это - почти осязаемо, они - как будто бесплотны,
но вещественность ускользает от прикосновений,
а существенность закрыта для проникновений,
и при этом нет соответствия между ними,
не сопрягаются воедино сами,
молча просят посредничества моего.
Вижу, вижу, да только задача мне не по силам.
Как, не знаю, распорядиться убогим таким арсеналом:
смыслы неуловимы, осмысляемое мертво.
Простое, между тем, перечисление:
застывшая река, холодный сон,
таинственное нечто длинной прозы,
дорога, стеклокрылые спинозы -
такое производит впечатление,
что механизм какой-то заведён
и, значит, неизбежно дни столкнутся
в движении своём возвратном так, 
что вспыхнет имя в толчее знакомое
и высветит решение искомое,
займёт свою ячейку каждый знак
и вновь концы с началами сомкнутся,
и взор сосредоточится рассеянный,
устав от оправдавшихся усилий,
как в детстве, на картинке, в книгу вклеенной, -
и вот, лучи воскресной красоты,
глядишь, немую память огласили,
и явственно вдруг слышишь: это ты?
Мгновенно обстоятельства наметились -
день яркий, как дешёвый леденец,
на краски и услады не скупится:
глазурь в лазури, золотая спица,
насест беды грядущей... Вот и встретились.
Давай же распростимся, наконец!



Из четвертой части

Вот он, и весь этот сказ, разросшийся, непроходимый,
прячущий хитросплетения повествовательных линий,
оцепенело замерший сад, весь охваченный кругом
щемяще знакомого чтения и невидимой внутренней дрожью,
вольное изложение заблуждений невольных, цветочки
эклектической субкультуры, случайнопись памяти вялой,
Чёрная Грязь на полях, черновой комментарий, пометки
ко всей топонимике жизни до всеименующей смерти.

 Укатившейся копейкой по дорожке между строк
 жалкий жребий под скамейкой затаился до поры:
 знаки жизнь съедят, огрызок бросив нам в утеху. Срок
 нынче истекает. Близок лёгкий выход из игры.
 В землю на полях отчизны мы войдём**, как долг велит,
 и взойдёт наш маргинальный сумасшедший алфавит.
 Близок день великой тризны. Авангард всегда готов
 по традиции фатальной пасть за Родину слонов.

Эта речь, сознающая и отчуждающая в то же время,
перебить окончательно не позволяет свои фигуры
и всё так же течёт параллельно контексту. "Вперёд, герои!" -
Фабула повелевает, означивая необратимо,
а синтаксис дальней дороги в метафорическом вихре
шелуху отболевшего обращает то снегом, то прахом, -
и вот пред беспамятными глазами - tabula rasa.

 Живём,
 свой одинокий хлеб пока ещё жуём
 и ходим по земле, но всё плотнее мгла.
 Живём,
 пока её не довела до полного обскура
 тотальная литература, свои победоносные крыла
 простёршая над нами.
 
 Вещий дар изначален,
и краткое нечто, в нём заключённое, полувнятно,
что позволяет выдохнуть и стереть без ущерба
для понимания, но пребудет вовеки живо,
передаваясь от вещи к вещи и тем продлеваясь,
подобно некой фамильной способности к воплощенью.
Итак, остаётся слитно прочесть с конца, опуская
эту деталь маловажную, чтобы, явясь на вызов,
вольнолюбивый титульный профиль выступил ясно.
А любую страницу открыть - зима стоит у порога,
и вся эта метастрана дорогою тысячевёрстой
тягостно тянется мимо, ибо во всей этой книге
только один разворот интерес представляет - место,
пропущенное сквозь время, которое больше не будит
воображения.

 Здесь и теперь
 так уж завещано нам -
 трепетать над тремя коробами потерь
 до новой жатвы, в страхе ожидаемой.
 Вам же остаётся там,
 среди старых камней бестревожно скучать
 и респектабельно хрустальный гроб качать
 необитаемый.

 А человек всегда остаётся в убытке
Это дело летейское: жить вопреки, умирать, благодаря
(неплохо для эпилога!), и никогда не вернуться
к незамерзающему источнику чистой правды,
неотъемлемым авторским правом не емлемой. Где же кружка,
та, с отбитой эмалью, такая синяя, помнишь,
наполненная до края всей полнотой несказанной
мира бескрайнего и всецелого в каждой капле?
Путником запоздалым вотще покружив поодаль
и потоптавшись в преддверии - поверить в свою догадку
слишком хотелось, не так ли? - уходишь ты, не достучавшись,
жажду познанья исчерпав многословием неутолимым,
тривиальный итог подведя: один, так уж всё сложилось.
Но чем дальше ты удаляешься, тем становишься ближе.
По-видимому, вот таким и запомнишься на прощанье -
маленький, в чёрном пальто. Нет слов, чтобы выразить. Впрочем,
что бы тут ни говорилось (писалось, читалось) - неважно.
Всё равно же ведь сумма сказанного значит совсем иное
и в резонирующем пространстве, там, в перспективе
сходящихся берегов бесконечного времени как-то
непредсказуемо сказывается на всём, что будет,
и отворяется дверь в ответ на всё, что было.
  (О! если то не ложно)



____________________________________________________
*во множественном времени глаголя.
**В одиночке всемирной тюрьмы наше Я превращается в МЫ.
Категория: САНКТ-ПЕТЕРБУРГ | Добавил: Админ (16.06.2008)
Просмотров: 2478

Copyright MyCorp © 2024