Песня 5. Солнце.

1

Гиперборейский лев выныривал из моря

с тем обручем из волн на шее, что прорвал.

Он состоял из брызг и завитка,

все остальное было ветром в поле.

И сквозь дельфина прыгала река

и рушилась в фонтан, сорвавшись с клюва.

И распадалась ты на выпуклость во рту

и на надкушенное яблоко, и вы

парили в дюйме друг от друга. Львы

мечтали белой пастью о снежке коленки

взамен ядра, зажатого в зубах.

А я в зубах нес пропасть для двоих,

кося в нее, как доберман в фуражку,

куда ныряет мятая бумажка,

и отражался в яблоках твоих.

И ты была мне именем преступным.

И ты спала царевной меж снежками.

Мы были Римом, стянутым стежками,

и ливнем безымянным, целокупным,

смешавшимся с самим собой в стакане.

И я стою на хрупкой розе,

со дна моей же выпавшей глазницы,

и я сижу на стуле с монитором,

на пальцах и тепло и птицы.

Я взял тебя пространством и затвором.

Ты слепишь юбкой ярче мыльной пены.

Над городом летят аэропланы,

и с тополей летят воланы-эльфы,

и на прудах и музыка, и лодки,

и в яблоке-снежке игла не тает.

И мне в щепоти не зажать ни слова

высвобождающего, и не в легковесной,

как пламя, пригоршне тепла не унести –

рот переменчивого птицелова

все птицей давится – чудесной, райской, тесной.

2

От Узмени озеро, как на ладони, воздух голуб и скважист.

Князь у Вороньего камня стоит – внизу рыцари на льду гарцуют

в шлемах-скорлупах – снес их железный аист,

клювом на смерть пощелкал, и сбежала с косою.

Меч забивали в славянский снег, потом целовали

сталь, как деву в уста. Сшиблись, как поезд со стрелки.

Розовый лед вставал до облака, словно голый мальчик

шел по воздушным следам – серебряным стопкам,

где замахнулся ливонец стальным удилищем метким,

крючком со спины снял с себя целлофан, как душу –

вложил в него розовый взгляд, зажег, как собаку науськал –

сияет целлофан-рыцарь в воздухе, как дирижабля пожар холодный.

Опускает его в себя – газ на газ и мускул на мускул,

стучит конь копытом, изнутри озарен, затевает узор подводный –

кладбище кораблей – левиафан целлофанов.

Валится битва, как дерево взрыва, набок.

В воздухе – ампулы и осколки.

Розовые девочки ходят меж живых и мертвых,

считают, сколько тут душ-снежков, перелетных яблок,

какой долетит до Амура, какой до Волги.

Пластиковые девочки воздвигают карточный замок

из сухого льда, пока плоскости не испарились.

Розовые девочки ходят в просторных залах

замка с ореховыми смычками, там розовый танец танцуют,

любимая там единственного Карла находит, Ивана, чтоб больше не потерялись.

Прорубленный шлем красную воздуху отдает Афину.

Дети играют в снежки с ангелами рассвета.

Одиссей печальную повесть говорит Навсикае.

Искусанное яблоко битвы кровью набухло.

Три солнца горят за плечами князя.

Три слезы упали, когда молился

в городе Пскове, в Троицком храме –

одна за тех, кто умрет на Руси от власти,

вторая за тех, кто вмерзнет в свою душу,

и третья о Боге, принимающем голубей в небо.

3

Мне тебя не нащупать, как склеенным пальцам створки

горошину перламутра, как встревоженному языку

точку собственной сборки,

как коню не хватает пальцев седло на бегу

потрогать – ни облака лопатками, пасясь на лугу.

На Солнце Феникс живет и Христос распятый,

нащупывающий спиной профиль Адама,

воскресающего из черепа, как Овидий из дома.

Твое платье, как вспыхнувший спирт, прозрачно,

в нем идет кверху птица, как нити нарзана.

Над прудами выстреливает кверху ногами в небо

девочка, вырванная резинками из четырех точек

«Хьюго Босса» – из ямки под горлом, за ухом – справа и слева,

из впадины шейной сзади – и силуэт заточен

ими, как бритва, внизу: прозрачная – хороша!

Из себя ты вырвана небом – смеешься, откинувшись на корме.

Я ребром дорасту до зеленого ангела лодки –

удерживаю тебя оставленными на мне

четырьмя точками взгляда – одна на локте,

две на глазах и четвертая – в стороне.

Феникс-воздух на них собираю в чистый, как лед, силуэт,

под прицелом лебедя, Врубелем вынутого из предела

усилья дракона стать белым цветком.

Словно черным хлопком,

я вырван землей из твоего блаженного тела.

Мы друг другу – два глаза могил, две лодки сиянья,

переступаем друг в друга, хороним в летящей ладье.

Ты мне огненный лед, что встает из сплошного зиянья:

там где все умирает – над речкой сады в высоте,

из подмышек два яблока теплых, глазных ищут ласточек слепо.

Темным зреньем себя, как термометр грею и слышу,

как балуется пульс под рукой на реке, как курлыкает голубь

на дневной острокрылой звезде, на иглу отдален

от червленого ангела, врытого в линзу и нишу,

проплывать черной палубой плача у белых колен.

Песня 6.Марс

1

Лев стоит на гондоле, разлапясь костром,

дальнобойные звезды сбивая веслом.

В когти спрятал шипы он, и роза из горла растет,

Марк-апостол, как дальнее сердце морей над лагуной цветет.

Лев стоит, словно буква разлапясь, над книжным листом.

Сам себя он читает, подробно, легко, наизусть,

как аквариум — рыбу с пяти отраженных сторон,

как Луна – отраженье под выгнутым львиным мостом,

как мадонна сквозь зеркало – розы укушенной вкус,

как палаццо – окно, отраженное дальним окном.

Погрузи руку-букву в аквариум Книги Святой –

ткнутся рыбки в ладонь, запульсирует теплая речь,

побежит в зеркала горностай с перламутровых плеч.

Полнокровные книги на полках стоят чередой,

красный синтаксис вновь перейдет через горло, горяч.

Мусульманское море колышет виска завиток,

и над морем заглавным событьем дракон настает.

И цепляет за буковку речь и весло за венок.

Исцарапанный воздуха лев, словно роза цветет,

мускулист и улыбчив, как песнь, пятипал, многоног.

И гондол караван возит жемчуг туда и сюда.

Белой девочки речь, словно бисер в свистульке мельчит.

Окунь воздуха сердце пройдет и наткнется на щит –

перепонкой меж пальцев прозрачная ляжет слюда.

И течет на подушку моллюска-эрота слюна.

Лев отдельный стоит средь отдельных жемчужин вокруг.

Он из них состоит, а они состоят изо льва,

словно ров из пустот, а пустоты – из полого рва.

Морду к лону прижал хоровод разыгравшихся рук —

Дева белых жемчужин колышет его, как корма.

Никого эта речь не убьет – семерых воскресит,

и горячий дракон, словно день, эту речь стережет,

чтобы роза и платье взошли из-под каменных плит,

чтобы плач безымянный был речью и перечнем сшит

там, где роза из праха, как ангел когтистый, встает.

2

Рожденная львами Деметра разбрасывает раковины-облака.

Конь развернут и выгнут, как на пропеллере ссадина от копья.

Всадник слушает больше музыку, издалека

долетающую, чем на змея внизу нацеливает коня.

Змей втягивается в себя, словно в песок река.

Увидишь обод любви – поймешь,

отчего бесшумно вращается так пейзаж.

Божий велосипед, когда едешь на нем, похож

на бомбардировщик, ушедший в форсаж, вставший на карандаш, —

ты его на копье, как капустницу, к змею несешь.

Георгий в пространстве раковины – полумёбиус силы,

закручен в виток перламутра, как в перегоревший – вспышка! – вольфрам.

Распечатывающий жест, выводящий ветвь из могилы,

перевитую огненным львом с вьюнком пополам,

вынимающим смерть из костей красной лапой магнитной.

Ты похож на поэта с Ян-Цзы, с бумажного челнока

ощупывающего реку шестом – волниста ли? глубока?

Невский Александр скачет меж раковин на Дальний Восток,

разматывая Неву, как Ариаднин клубок,

копьем раздвигая ночь, как рояля бока.

Отдельный Александр состоит из георгиев, а Георгий

из александров – вместе святая туча,

закрученная, как смерч, перламутровой створкой

вокруг жемчужины Царства, покруче

волны Хокусайя, подковы Орка.

Когда кланялся хану, силуэтом  рояль был, поставленный набок.

Но никто не видал, как ходили на струнах, лапах

птицы-ангелы, звери певчие, далёко ли, близко,

райские летали бабочки, высоко ли, рядом,

как впечатала в пол тонна музыки Василиска.

И стоишь ты там черен, поднимая руку подробно,

на излом, свой собственный, перламутром вверх нарастая,

завиваясь в витки ракушки, восходя на небо паромом,

молитвы обугленной, как прыжок горностая.

Солнечный князь, похороненный в воздухе ровном.

3

Нет конца повтореньям – запаян спички огонь

в ампулу, чтоб отозваться горящими кораблями

Трои, запаян в ампулу деревянный конь,

кочуя наперстками, пузырями

на воздушных иглах ежей парящих, тихонь.

Погрейся у ампулы с каплей огня – поплывешь в другой через Трою,

стукнешься в Еленино зеркало – мир проницаем

больше, чем раньше, — она в стекляшках и мотыльках

поплывет над Ворей, абрамцевскими лесами,

собираясь росой в черепа в углубленных кульках,

Санктус, ты повторен  в колесах Системы,

увеличиваясь обратно, как над лепешкой линзы.

Флорентийские птицы тебе свиристели

из каждой паузы синей пемзы

сирени – возьми это линзой снова,

чтоб перекрыла полнеба синька, соцветье – все остальное,

в перекрученной небом сини блуждать навсегда.

Если что и можно удвоить, то только слово,

но прорастая губами – оно уже Зевс, Даная,

но прорастая телами – оно уже Крест, звезда.

Из содранной шкуры Марсия – ампулы-пчелы

сыплются: с флейтой Венера, Марс с топором.

Иди! — они вьются драконом Учелло,

по Вселенной кочуют перелетным костром,

всасывают в себя ее тело в пятнах.

Так кончится мир – не взрыв, но тишь.

Тобой по точкам владеет еж.

Ты на конце собой шелестишь,

из губ своих мертвую Лету пьешь.

Волхвом в зарытой волне лежишь.

Поднимет ангел золотую пружину трубы –

сирень ответит, золотой пружиной споет.

Санктус, единствен, на лодке любви стоит,

обкалывая с себя губ залетейский лед,

монетой себя впаян в запястье свое.

Песня 7. Юпитер

1

Ты стоишь на краю причала – платье прозрачней спирта.

Хиро-брат, брат-небо и жизнь-сестра

дышат в щеку тебе: золотой над пирсом

подброшен, стоит, где стоял вчера.

Брат-огонь и брат-ангел пришли напиться.

Из тебя вынуто все, в чем шар достигает дна.

Твой плащ из волны Венеции и гвоздик.

Любого движенья величина

вложена в неразменный пятак в горсти –

от пяди колибри до бабочки над головой слона.

Он заброшен в аквариум воздуха меж твоим

подбородком и моим кадыком, —

за стеклом живет с алебардой гном,

удлиненным сердцем парит налим,

кто-то в дудочку дует за его холмом.

— «Иди. Куда без меня легче всего.

Все равно под снегом стою – заметает порт.

Единственная жемчужина не для купца, Господь,

за которую все отдашь – для Тебя самого,

чтоб не жалко послать весь небесный флот?»

Ты мне говоришь: – «Посмотри на ручей.

Как без углов заворачивается в простыни свет,

словно жест Одиссея с кормы ничьей,

замотан и вывернут, полуодет –

разведенно крылат, словно горсть ключей.

—  Смотри, дама сидит на траве, а рядом Единорог –

на острие балансирует жемчужин ряд,

и средь золотых и вьющихся строк –

пантера, и нимфы над ней парят.

Их собой обвел золотой уголек».

— «Себе я — колодец, тебе я – шпиль», —

говорит ей Sanctus. Она в ответ:

«С коромыслом ангел пролетает в штиль,

в коромысле ангел переносит свет,

заливает светом между нами даль».

2

Единорог на русском снегу почти незаметен,

тело его поймало выстрелы белых пушек.

Снег сыплет, как заведенный, на листья ветел –

виолончелист небесный играет среди подушек.

Он идет вдоль забора в снегу, и сходит  с петель

округа, болтается косой дверцей, снег сыплет –

Европа прижалась к мокрой и белой шкуре

замками и рейхстагом, Гуттенбергом, поляной, Библией,

обозначив его и себя в разобранной арматуре,

как вынут снежок из сугроба – разжатей лилии.

Он идет колесом, но развернута ось к цели.

Дева ждет на снегу с вынутой из-за ребра горстью

тела. А снег летит на щиты, засыпает щели,

шлагбаумы, шпалы, кресты на косом погосте,

мускулист, как рысак, обеззвучен, как дрожь ели.

Меж снежинок птица – как вынута горсть жизни.

Кто проводит взглядом, очнувшись от долгой пули

снежка, что прошел насквозь, развернул жилы?

И стоишь на снегу один в целом мире и поле,

как орган в азиатской метели без главной пружины.

Европа прижалась, обозначив то, что пропало –

Единорога шкуру, девство, смиренье, тягу

мышц говорящих – к цели. Пришла, припала

ушла от Быка, качнулась к белому Богу.

О, Дева, простреленная упорным ядром с причала!

Кто вынимает ядра из плоти снега?

Кто лепит белых венер из славянской стужи?

На месте вынутого объема, что остается,

куда дальше идет, в какие хлопки играет?

Какие яблоки жжет, какие кудри?

Что есть снег летящий и почему разобран

в наших бицепсах, и в чьих прежде стоял он сжато?

Куда красный Единорог идет, к белой какой Деве?

Моллюск, обративший снежную тень в ребра,

на крик опираясь, в небе стоит смято.

3

Рыцари Оффредуччи, железные, как ястреба коготь,

толпятся у «дверцы мертвых» в фамильном замке.

Скачет, скачет по снегу Единорог, иероглиф белый.

Распахнута дверца – вошел восьмигранный холод,

вернулся стеклянным гробом пустым – где же дева?

Рассвет пробуждает холмы, «серебряная голубка»

улетела. В Сан-Паоло дверь грохочет.

Скачет, скачет по снегу Единорог, иероглиф белый.

Под ударом железной перчатки растворяется дверь храма.

У алтаря стоит на коленях голубка-Клара.

Сдергивает покрывало – голова острижена, словно

тех волн золотых никогда и не было на рассвете.

Скачет, скачет по снегу Единорог, иероглиф белый.

Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово

Было Бог. Плывет мимо братьев в гроб запаянный ветер.

Осада монастыря длится неделю.

Холмы под Ассизи продавлены изнутри,

скачет, скачет по снегу Единорог, иероглиф белый,

словно войска вжали чашку Святой Земли

и выдавила их вторая, буквами в темноте.

Брейль, и слепой, и звездный, стоит над холмами.

Вот листья желтеют, вот уже облетели.

Скачет по снегу Единорог, иероглиф белый.

Вот Франциск по снегу идет к Сан-Дамиано с Кларой –

у развилки дорог стоят, говорят о Страстях Христовых.

Он всегда меня восхищал, — говорит Господь. —

Он верит в отвагу, в ангелов, в святые места,

скачет, скачет по снегу Единорог, иероглиф белый,

верит в воду, что слышит, и что щепоть

Земли в любой ее точке – начало зерна, Креста.

Он понял, что прост Я и что Земля проста.

— До свидания, Клара! – Когда мы увидимся вновь?

— Когда розы вновь расцветут. — Учитель! — Горели с куста

розы над снегом, жаркие, словно кровь.

Скачет, скачет по снегу Единорог, иероглиф белый.

Песня 8. Сатурн.

1

Процессия тянется в Элевсин. Ветер с моря

забирается в шерсть козлов, в бубенчики на ногах.

Плещет прибой в клетках грудного хора,

выпячивает певцов с рогами на черепах,

да мускулистые паруса с пахарями простора.

Хор плывет — корабли на нем торопятся в Трою.

Агамемнон в ветре стопы – лишь количество пауз,

легших жертвой под красные девичьи днища,

бризы и эвры в песчаниках ликов роют

крик и глаза, и в столп соляной впаян Уранией парус.

Элевсин! Святость Эллады! Шарики из рукава

уже сыплются, уже козлоногие объяты свеченьем

частей. Уж рука мыслит больше, чем око.

Уже запев рассыпается на острова.

Уже фиал рассыпается на тебя и бога.

Небо трется о губы; попеременно руки

с бубенчиками вскидывают танцоры, скрипит на ветру сосна.

Процессия, влитая в хора мехи, пробирается к Раю.

Поезд надет на тропу, а танцор на звуки.

Высится холм зеленый, на котором весна.

Златопятые ткачи закругленно клубящейся речи,

делатели тела, в котором музыка дома!

Между пальцами сланцем прорастает пятипалое зренье!

Облака синих шариков парят в Эмпедокловой печи –

запаяли в себе – коготь, хвост, подбородок, богиню.

Горб гортани править не надо – но будь зеленым!

Крепдешиновая Прозерпина полиэтиленового ручья,

Единорог из синих мячей, Геракл, переросший в соты,

дева в сломанном сланце с трещиной от плеча, —

мы идем в Элевсин! На зеленый холм, на высоты!

Там, где Дева стоит в сланцевых городах и цветущих башнях,

в самоцветах пластика, в венках намагниченных вихрей, —

я пляшу свой козлиный сюжет. Крест распахан, как пашня. –

В сланце плача — выпукла Дева в иглах, —

черной вселенной еж вывернут наизнанку.

2

Человек превращается в то, что любит.

Принимающий дар – превратится в тебя.

Время мостов наступает! Ударь, Каллиопа, в струны!

Мосты над Сеной растут! Их приносит в клюве

чайка Венеции, они стучатся в тебя.

Мосты выпуклы, как шар неба,

как грудь подруги, как простыня моря.

Мосты с вынутым ящиком – небом звезд.

Гремят на волне, как яичная скорлупа. И дороже хлеба

раздвинутая телом вода – абсолютный мост.

Им ты переходишь воду от себя к самому себе и не только.

Раздвинутый телом воздух! Раздвинутая телом песнь!

Сам, раздвинутый им, как ушком иголка, –

насколько жизнен твой шов, насколько простеган весь

твой свод черепной – черепашья поющая полка!

— Господи, покажи, — просит на горе Франческо, — твой Рай.

Время мостов настает! Покажи край блаженных душ!

Рай дерева и человека. Рай  раковины. Лая Рай.

Рай рога. Рима, крова, рва. Рай луж.

Рай языка. Рай лилий, ланей, лиц.

Господь показывает: В тишине над горами в воздух вдвигается,

как дирижабль, существо, которое можно назвать

и страшным, и прекрасным, в зависимости от

того, кто будет его лицезреть, допустим, мы с вами,

существо обладает 6-ю крыльями, два сведены

как мост над лицом, оно проходит под ним, как броненосец.

Два сведены внизу, почти завязаны в узел, оно врыто в них,

как в пропасть. Двумя оно отталкивается от

воздуха, как чудовищный носорог, а в овале внутри –

Лик Христов на Кресте из глубин –

                                   как если у линзы развязались оба фокуса сразу.

Мост, слежавшийся в раковину. Мост,

завившийся до Франциска. Грот

нёбный – гудящ, прост –

глазной. Словно звезд перст

продавил — завершенный черепа свод.

3

Смотри, вот на бетонной стенке бабочка, она

завинчена в глаза, в ней два водоворота.

Двойное сердце шквала, глубина

морей, играющих под брюхом кашалота,

в пластинках тоненьких заключена.

Она засвечена, она полна другим.

Она чревата расширеньем речи.

Включи ее затвор тем усиком тугим,

замри и посмотри, как втягивает вещи,

зверей и птиц ее зеркальный нимб.

Смотри, как мир растет, начавшись от нее

и фетром шляп, и тигром саблезубым,

и скомканной бумагой без краев –

рисунок сна, где она – мозг безумный,

и выпростан, как ветр, сквозь череп фетр ее.

Вокруг нее обход – напоминает мозг,

и в воздухе его – ты, обходящий, сам

так отнесен к нему, как теплый воск,

струясь от  огонька свечи — к перстам.

Расплавлен ты, как воздуха моллюск.

Она бесформенна, как сердце и язык,

когда вокруг свой поворот поймешь,

и центр ее под языком сквозит

крупинкой соли, долгой, словно нож,

с которого она сухой звездой летит.

Дай руку и смотри – она Сатурн в тисках,

от сжатья перепрыгнувший в объем

железных форм, себя загнав в пятак,

что в ночь любви как Солнце отдаем

за переправу, плюща на губах.

Дай руку мне, смотри, мы здесь стоим,

где на бетоне бабочка и Рим.

Как чистая земля, идет из неба луч.

Песок пыльцы бежит стеклом, горяч.

Секундой лик твой здесь – на бабочку двоим.

Песня 9. Небо звезд

1

И если в центре сложного вращенья

Вселенной ампула заключена

с крылатым существом – началом всех начал,

себя не знающим и не осознающим,

то в Хироне она заключена.

Она вросла, как яблоко, в него,

пульсируя и глазом, и крылом.

Солдатик оловянный в ней висит,

ее второй и смысловой объем, —

он вдвинут внутрь, в глубь сердца целиком!

Страждущий врач средь неподвижных звезд!

Восторга пастырь – дух для всех сачков

подставленных. Торчащий, словно пес

манжетой языка, —  манжетой сердца. Вес

в крыла вдевающий на стапели любви.

— Я Sanctus, и я вновь к тебе пришел.

Смотри, Хирон, со мною рядом — дочь.

Она стоит в порту – там снег и ночь.

И руку эту сердцем пятипалым

я обхватил, словно звезду и нож.

Нас трое тут, средь неподвижных звезд.

Единственный для Бога жемчуг – кто?

Франциск иль Жанна? Александр иль тот,

чье имя тайно тут уже звучит?

Скажи мне, Конь, средь неподвижных звезд.

— Мы вместе – Роза. Сумма лепестков.

Здесь мы и те, которых ты назвал.

Все вместе – имя Розы без шипов,

где каждый лепесток - десятипал,

и он – объем для мириад миров.

И центр Ее блуждает и стоит

как сердце Неба, если ты прозрел.

Ты жив, покуда свет твой жив в Другом.

Огонь Цветка и есть Огонь, кем сшит

твой череп в созерцанье беговом.

2

Чистая боль, совпав с Франциском, расходится им в звезду.

Становишься тем, кого любишь, — хотя б на миг.

Капля бензина распахивается, как крик

до краев ведра, — выстреливает по Кресту

до краев Вселенной, возвращается под язык.

Приходит Ангел к Франциску играть про Рай.

Берет Ангел скрипку, ведет по струнам смычок,

Ангел в сердце Франциска стоит, суженый в получок,

в сердце Франциска бежит, расширенный, как трамвай,

в сердце Франциска поет, как в тепле сверчок.

И играет Ангел музыку, и видит Франциск,

как Солнце сияет, и говорит ему: Брат!

Как восходит Луна и вращает диск,

говорит ей: Сестра! — в небе звезды живые стоят.

Здравствуйте, сестры! — говорит им Франциск.

Все, что на свете есть, если есть, есть между двух

слов – человека и Бога. Тебя произносит Бог

(«люблю» в имя вложено, как соль в океан),

ты есть — Словом Бога, но чтоб твой дух

вернулся к Богу, нужно, чтобы нарек

тебя человек. Меж двух имен ты стоишь,

будь ты дерево, солнце, трава, Анна на поле цветов –

то-то и есть на ветру ты, что между двух костров,

то-то и есть что в живых, когда люблю говоришь,

завязано в узел меж двух зеркал имя твое, как мышь.

Стоит Господь, говорит в тишине – Звук.

Стоит Адам, присматривается к Киту,

говорит Адам, прислушавшись: это Кит,

и связывает Кита с Жизнью Адамов звук,

и связывает с Адамом – имя, что Бог говорит.

Стоит Франциск на кончике ангельского смычка,

идет смычок к небесам — в печали, что от земли,

идет смычок — в восторге, что в небеса.

Идет обратно — в печали, что от небес,

идет обратно —  в восторге, что вновь к земле.

3

Благодарю Единорога за то, что рог

заостряется, как теннисный мяч, уходящий в синь,

за то, что встал в пять лучей, словно неба клок,

за то, что звезду отыщет, куда ни кинь,

за то, что, как Бог, склонился у девы ног.

Благодарю пантеру за то, что пестра,

благоуханна, как нард, вытряхнута из костра

небесного, в углях и зайчиках пополам.

За то, что ухом ловит волан

с ракетки и шепот с Креста.

Благодарю звезды за то, что в ночи

детства из-за кулис раздвижных небес

высылали то Ангела, то лучи

неземного Льва, то руно овец

с крыльями  золотой парчи.

Благодарю жирафа за то, что слепящ,

как модель, что на голову выше всех,

одностволен, падающ, тающ, тощ,

словно с вешалки сняли в полмира плащ.

Что пятнист и медлен, как тает снег.

Благодарю форель за то, что стоит

в сплошном потоке, как свет в окне,

за то, что над зеркалом мира парит,

как будто снизу подложен магнит

и Жанна жива в огне.

Благодарю бабочку, что нежна,

переменчива – как челка летит,

что двукрыла, обморочна, заведена

пружиной, чья золотая длина

вложена в Солнце и там дрожит.

Благодарю дерево, что несет муравья,

и ребром синеву и клюет, и ест,

синей кровью бежит, бережет воробья,

небом ширится, вдохом, как в дождь колея. —

И за ствол, и за врытый под кольца крест.

Песня 10. Перводвигатель. Эмпирей

1

Небо святых, в облако врытый холм!

Sanctus тропой, ведущий наверх спешит,

и поет ему вслед цикад незнакомый хор,

и живая река, словно пестрая рысь, бежит.

Санктус слепой, состоящий из звездных нор.

Кто кротов прикормил, херувимов бессмертных стай,

кто подвесил Кристалл без границ и ребра над Холмом,

и зачем летит серафимов протяжный стан

с белым платом туда, с синеглазым, как стон, платком?

И бежит синей ночи брусок – золотой трамвай.

На Холме стоит врытый в сердце черепа — Крест.

А из сердца черепа океан без ребра встает,

и в нем музыка ходит, как скрипки волнистой плеск,

и сама возникает, и сама себя узнает.

О тебе одной целый миг без ребра поет.

Санктус смотрит в свой череп – вот звезда до виска летит.

Вот он сам до края дошел и глядит за край,

словно муха уперлась в свой глаз в миллион карат.

Полноглазый челн с запасом на жизнь прошит.

Порт и девочка в черепе. И мухи, как снег летят.

Санктус смотрит и видит – мысль себя о себе.

Как звезда о звезде, о себе, и кружится, и ждет,

когда станет воздушный корабль лишь пучком без тенет,

лишь глотком мощной тверди в лучей синеглазой толпе,

черепахой сияний, где девочка в розовом спит.

Завернись снова в череп, стеки по осям – собой,

заберись за известку, где синь и Адам стоит.

Затеки в голубей на Сан-Марко и в твердый гобой

(вновь играют Дидону, — и яблоко в горле кружит),

в срез лопаты и неба, в звезду и в расщеп перьевой.

Погляди сквозь глазастую бабочку на себя самого,

и увидишь ту, о которой так долго пел,

как колодец ведром, вычерпывая высоту

долгого позвоночника – эвтерпову наготу.

Твои руки в чужих гвоздях. Ты этого не хотел.

2

Отсюда видно, что каждый живой – звезда.

Что никто не умрет, ибо Звезда – Господь.

Я стою на мыслящей сфере – она чиста.

Я вижу вещи как путь от края моста

до другого края – и это надо замкнуть.

Они идут по мостам – человек и лось,

дерево и река, ангелы, овцы, волк,

проходя собой через Бога, на жизнь, насквозь,

позвоночником хрупким переходя поток,

летящий крылато в смерть и летящий врозь.

Отсюда видишь звезду, что она человек,

но не себя самого; и Луну, что она –

человек, но не себя самого, что волна –

человек. – Тебя видят и рысь, и снег –

это твои глаза, видящие сполна.

Ты нашел подкову – затылка свод

развернулся вдоль, ей направлен в грот.

Развернулся ей красный нёба холм –

настоялась взвесь, купол глазом полн,

влажный день пустот горячо живет.

Ты собой разрыт, словно небо, вещ,

словно неба луч забираешь, зряч,

в лобовую кость, где творится речь,

где, разрыт собой, ты стоишь горяч,

словно света ключ, полный узких свеч.

Кто тобой стоит, для кого разрыт?

Это небо кто до ребра вскопал,

до кости в кого полнозвучно влит,

до горсти кого веком теплым сжал?

Кто тобой блажен, кто в тебе блажит?

Ты горишь, ребро, на разрыв холста,

чтобы облако западало вглубь

глубиною лба – на разлом креста,

где повис Христос, где горька звезда,

и  блаженной девой сходит небо в грудь.

3

Ты был похож на Кресте на слепок с себя.

Ты был окончателен, словно простые вещи:

смерть, молоко, с мышью в когтях сова,

холод, любовь, двери комнат, задутые свечи.

Ты был не прав. Смерть оказалась права.

Но Ты не был сплошен. – И стыли под кожей бугры,

словно холмы, они горбились полостью сжатой.

Сваи от гондол скрипели, меняли углы

ветки сирени, казались намокшею ватой.

Смехом вчерашним гудели пустые дворы.

Но Ты не был сплошен: как будто бы с губки глотком

Тебя осенила та пористость, что недоступна

убийству – Ты был весь в пробелах: открытым окном,

мостом и каналом, открытым для ряби и судна,

сиренью, сиренью – иголкой с горящим ушком.

И терлись соцветья, как мышцы, и плавал дворец

в канале – лицом, и качалось оно меж палаццо.

И пахло тюльпаном. Рукою казался венец

ажурной решетки. И всем им хотелось разжаться –

и мышцам воды, и балконам по форме колец.

И Ты был тяжел на коленях Марии, как ствол

дорический или дельфин, что запрыгнул на сушу,

как баржа, груженная ядрами, в пахоте вол.

И Ты проседал на коленях распаханной лужей,

кривясь, словно впалый и перламутровый створ.

Отцом был взведен и заряжен – на вечность капкан,

на волка бессмертья. Ты спишь, но не спят на воде

следы Твоих ног, и, как губка, полны облака.

Сирень скоро выжмет Тебя и взломает предел,

каналу и зеркалу неодолимый пока.

Как впалая створка ущербом все время растет,

Ты выгнут был смертью – но в парус сложились черты.

И Sanctus стоит, как в подкове прерывистый лед. –

«Кто жемчуг Твой, Господи?» – Воздуху слышится – «Ты».