Что и говорить, а литература нынче… Да только ли ли…?.. Нет, не только! Впрочем, нам и на своем огороде от камней прохода нет, так что стоит ли?..

Главное, что пишут или не о том или неинтересно. Чересчур длинно. Или слишком коротко. Особенно, когда нечто важное хотят сообщить. О самом важном можно высказать все в трех словах и нужно ли размазывать на сотни страниц? Но иногда и в двух словах такую клюкву разведут…

Современный автор приходит в литературу излишне рано, а уходит подчас непростительно поздно. А бывает наоборот – приходит, а уже поздно. Ему бы самому взять и уйти… А бывает и это поздно…

Интересный разговор! Давайте про что-нибудь другое говорить.

Но о чем бы мы с вами не заговорили, один черт не избежим словесности. Это болезнь какая-то. Сепсис называется.

Давайте лучше о циррозе говорить. Что лучше – цирроз или сепсис? Что ни говори, а цирроз лучше. Он время дает. На обдумыванье. Вот один мой знакомый сидит себе на Еврейском кладбище (он там вроде за сторожа), сидит себе (ходить ему уже трудно), сидит, значит, и думает. Иногда до того додумается, что, глядишь, и роман какой-нибудь сочинит-закрутит. Про покойников. Так что, выходит, и цирроз не спасает.

Ну, про что еще поговорим? Про пейзаж? Про пейзан? Бунина вспомним, Тургенева помянем? Нет, лучше будем про жизнь толковать, а кто литературу припомнит, тому, что называется, глаз вон и очки на сторону.

Итак, однажды… собственно, даже не так давно, хотя и не имеет значения когда именно, но, пожалуй, что этой осенью сижу я себе на Еврейском кладбище и сторожу своих милых покойничков, а среди прочих и прах знакомого моего, который тут до меня сидел-сочинял. Сижу я, опершись лбом о стол, и сны наблюдаю. А сны мне снятся цветные, широкоформатные. Коламбия Пикчерс. Продакшнс – из потустороннего мира. В последнее время программа неважная была: о трудовой вахте упырей и встречном плане вурдалаков. А тут такой оригинальный сон привиделся, в классическом вкусе. Про Пушкина. Будто подходит ко мне Александр Сергеевич, подкрадывается со спины, да как кольнет в ягодицу гусиным пером!

– Чего дрыхнешь? У тебя все покойники разбегутся!

– Не разбегутся, – отвечаю, – начальства побоятся. А вы чего деретесь?

– Да скушно, брат. Обрыдло все хуже редьки. В карты продулся впрах. А третьего дня император на меня осерчал.

– За что ж это он? – спрашиваю. – Стихи не понравились?

– Да стихи-то как раз понравились. Ему еще раньше кунштюк один мой не показался. Я на дворцовом балу Бенкендорфу в панталоны живую селедку подбросил. Ты, говорит, император, зря ему селедку-то в панталоны запустил, он теперь приходит ко мне на доклад, а от него селедкой воняет. Ну, я поэтому написал “Бородинскую годовщину” и Его Величеству на одобрение принес. Он читает, забылся весь, а я тем временем потихоньку в императрицыны покои прошмыгнул. А надо сказать, что у меня с лицейских лет мечта была, как бы государыню за зад ущипнуть. А через корсет железный разве ущипнешь? Прокрался я в аппартамент, зрю – государыня на постеле нагая лежит, а фрейлины ее пахучей мазью натирают. Ну, чего, говорит, Пушкин, стоишь? Заходи, раз пришел. Али стихи принес? Я, говорю, Ваше Величество, нижайшую просьбу имею. Дозвольте мне, говорю, Вас легонько за зад ущипнуть. Ну, щипли, баловник, говорит, ежели только легонько. И задом ко мне разворачивается. Я глянул – а зад-то у нее весь в чирьях! Меня разве что не выворотило наизнанку, взял я фалды в руки и стремглав бежать без оглядки. В дверях еще на внука Суворова наскочил, который с реляцией об очередном взятии Варшавы прибыл, да так наскочил, что он у меня с лестницы ядром покатился. Вот, брат, какие дела!

– Да-а, – говорю я, – императрица-то теперь не простит. Лучше бы вам, Александр Сергеевич, к нам сюда переселиться. У нас тут тишина, раздолье. Болдинская осень.

– Простит, – отмахивается Пушкин, – куда она денется! А к вам сюда мне не с руки переселяться. У вас тут начальство зело лютое…

Сморгнул я, верно, во сне: смотрю – Пушкина и след простыл. А стоит на его месте хмырь лохматый в пенсне, похожий на хиппи пенсионного возраста, одет словно дворник и папироску крутит. Ба, не сам ли Николай Гаврилыч Чернышевский пожаловал? Вот уж воистину!..

– Кто это от вас, молодой человек, сечас выпрыгнул? – строго спрашивает Николай Гаврилыч. – Никак Пушкин?

– Он! – сознаюсь я. – Да вы присаживайтесь.

– Не могу-с, – отвечает, – геморрой-с. А вы, небось, тоже стишата изволите пописывать?

– Да как вам сказать? Редко, разве по пьяной лавочке.

– Да-с, – покачивает головою Николай Гаврилыч, – в бытность мою в “Современнике” молодежь казалась серьезнее; на барские причуды смотрели мы искоса; социальный вопрос, лозунг светлого будущего… всю Россию, знаете, перетряхнуть хотели…

– Да уж перетряхнули, спасибо.

– Что-с?

Возымел я тут странное желание: взять лопату и смазать Николаю Гаврилычу по пенсне, блестевшему золотой оправой, но услышал стук в окно моей сторожки. Оборачиваюсь – к стеклу прижалась какая-то образина, нос здоровый, приплющенный, глазки махонькие и бородища как у Санта-Клауса или Льва Толстого… Бог мой, да ведь это он самый и есть, Лев Николаевич! Пальцем грозит мне мозолистым, губы шепчут одно только слово… догадываюсь: непротивление! Погрозил и пошел себе дальше, по графским делам. Да и Николай Гаврилыч куда-то запропастился, видать, не поверил, что может помочь Лев Толстой от удара лопатой, тем более, что никогда не питал он симпатии ни к первому, ни ко второй.

Только я стал позевывать, намереваясь проснуться, как неожиданно влетел в сторожку здоровый громила в грязной желтой кофте, весь в мыле и с кастетом в руке.

– Слушай, зяблик, – загрохотал он, – тут Пушкин с Толстым мимо не пробегали?

– Это какой же Толстой? – решил я потянуть время; не то, чтоб Льва Николаевича очень жалко стало, а из принципа – пускай кастетом институток пугает. – Который “Гиперболоид Иоанна Грозного” написал?

– Да нет, глыбу русскую революции догоняю.

– Так она вот туда покатилась, – и указываю на здание ДНД.

– Смотри, зяблик, – говорит он, – надуешь – уши обрежу.

Я потянулся было снова к лопате, однако и громилу уже ветром потусторонним сдуло. Но не успел я и подмышкою почесаться, как заскакивает некто в костюме заграничном, но строгом, лицо топорной работы, жиденькие волосенки хитро плешь прикрывают, язык до грудей висит, слышно как в грудях горячее сердце бьется, а в руке заместо кастета пузырек с валидолом.

– Владимир Владимирович не объявлялся? – спрашивает. – Он мне до зарезу нужен.

– Ну, коль до зарезу, так бегите скорее в ту сторону, – отвечаю я, указывая на все то же скромное с виду здание, – там желания ваши тотчас исполнятся.

Но некто топорный, почуяв в ответе моем небольшую иронию, сморщился зло и прошипел: “Шутишь, щенок?!.”

Тут уж я не растерялся: весело свистнуло лезвие рабочей лопаты с остатками могильной земли…

– Послушайте, Вертопрахов, – раздался надо мною грозный голос Гадеса-директора, – вы уйдете отсюда с волчьим билетом! За время вашего сна мертвяки повылезали наружу и разбрелись кто куда. Завтра же поставлю вопрос на профсоюзном собрании! А сейчас помогайте загонять их вовнутрь!

И ухватив одной рукой лопату за черенок, он взмахнул ею над головой и боевым вертолетом помчал на улепетывающих подопечных…

Да-а, есть от чего цирроз заработать. Я не виню во всем литературу, но согласитесь все же, что литература нынче… до добра… не-а.

(1984 г.)

Художественная интеллигенция Райсии до эпохи Великих Переломов частенько жаловалась на тесноту, но умела жить с редкой широтой, правда, узко смотрела на вещи. Говорили много и обо всем, но желали, в сущности, одного, хотя и ничего не делали для этого. Клио была уже в климаксе и молила изменить микроклимат максималистскими методами.

После периода некоторой Райсеянности началась Пертурбация, т.е. “ПЕРиод Технической УРезки: БАЦ – И в Ящик”, или Эпоха сокращений. Сокращались обозначения и обозначаемые, но расширялись и освящались аббревиатуры.

Художественные интеллигенты, сокращенно – хуи, почувствовали побуждение к выходу из безысходного круга казненных махинаторов и поднялись – на конец – до осознанной необходимости иметь честный угол в квадрате казенных литераторов.

В групповуху Казенный Литератор, сокращенно – КаЛ, вошли как писатели для детей, сокращенно – писдеты, так и писатели для больших, сокращенно – писдэболы.

Организатор КаЛа, великий райсийский писдэбол Касьян Вздорный, известный своей перепиской с Рамароландой и дружбой с Главиным, произнес Похвальное Слово общественной функции КаЛа и скончался в раздумье над затором в органических функциях.

Его вовремя сменил Анатолий Задаев, заслуживший вечную благодарность потомков за то, что – по примеру Ссанина и Лампоебского – сам стал своим Дантесом. Когда организовался Всерайсийский Союз Работников Культуры (сокращенно – ВСРаКу), Задаев возглавил созданный на основе КаЛа Союз райсийских ангажированных литераторов – Сранлит. Туда же (ВСРаКу) попали Союз режиссера и актера (Срак) и Союз райсийских академиков (Срака). ВСРаКу брали только гомов, т.е. граждан особого мужества.

Не всем райсийским художникам пришелся по вкусу КаЛ и не все оценили по достоинству оздоровительный эффект Переломов. Эмигрировали (за Зефиром зюйд-веста) многие знаменитости, и, среди прочих, известный (и еще более – небезызвестный) Вадим Бананов, автор воспоминаний “Постылые времена” и романа “Жизнь Лизетты”. Философы также не оценили КаЛа и предпочли мудрствовать издалека. Впрочем, почти вся райсийская мудреческая мысль находилась под влиянием двух фундафеноментальных и мета-апофатических трудов – труда закордонного, полного беспардонного скепсиса, ученого норд-веста, Шпангли (“Конец света”) и местного умученного полупророка северо-востока, Бутонова (“Конец нашего света”).

Но быстрее всех испугались слуховой и визуанальной гальюнонации художники с музыкантами: в числе опередивших Бананова – первый живописец Натан Рыбник и ведущий композитор Шалавинов.

Однако часть удивительных мастеров словесного дела решила перетерпеть за всё. Среди них – Лаванда Ханова и Роза Морева, Остап Барсов и Олег Верчёный, юморист Макар Кащеенко и новеллист Барух Авель. И, конечно же, чудо-юдо-кит – Веня Мильеран, чей сборник стихов “Летейские блокноты” по праву считается центральным явлением в райсийской лирике левого края.

К сожалению, мало кто читает этих писателей, гораздо большей текстуальной привлекательностью пользуются Жорж Мраков, Лёня Пасквиль – автор романа “Последний аут”, Ян Сёмгин – демиург детектива “Майор Майер” и Шурум Бурумов, создатель очень по-своему правдивой икалогической мистерии “Белый Чингиз-хан”.

Помимо официалов в Райсии, как нигде, словно гниды во мгле, размножалась и распространялась фатально, несмотря на промывки и чистки, (рос)сыпь неизвестных талантов, не попавших по ряду известных причин под свет юпитеров ВСРаКу. Эти таланты, с некро-уговорками, можно подразделить на художественную элиту, сокращенно – хуэту, и литераторов-демократов, элдэков, или, в просторечии – елдаков.

Елдаки подчас склонны к писдетам (в плане заработка). Многие писдеты – писдэболы в душе, но писдэбольствуют в стол или на сторону. Писдэболы – писдеты по уму, но не считают писдетов за писателей, а елдаков и хуэту за людей. Хуэта и елдаки сами порядочные и подчас изощренные писдэболы, но – де-факто, а де-юре их как бы и нет. Правда, в последние годы они добились признания на птичьих правах Объединенного клуба интеллектуалов (Объедки), но… Объедки мало кого интересуют, ими заняты только сами усталые и нередко опустившиеся члены-хуи и вечно бодро стоящие на страже органы Запрещения и Разрешения (сокращенно – ЗаРазы).

В литературной райсийской действительности, или, говоря по-научному, в текстуальной – подчас беспорядочной – жизни после эпохи Переломов и периода Перевязок появилась поначалу естественная утомленность, но чуть позже наступило специфическое оздоровление. Начиная с КаЛа, литераторыстали больше ездить, но меньше выезжать. В работе на ходу находили выход. Особенно любили вместе кататься на пароходах. Зачинались на сиденьях, росли под дверью, жили на совещаниях. Умирали по-разному, но от старости – тоже. Проведшие в КаЛе молодость нередко писали о нем ностальгические мемуары. В Сранлите и жить и лишиться жизни стало гораздо легче, но ругали его тем злее, чем нежнее о нем мечтали. Лишь некоторая хуэта и ЗаРазы открыто не уважали Сранлит, причем, по одной и той же причине.

Со временем художественные интеллигенты, хуи, стали путешествовать реже, но выезжать все чаще. В основном выезжали самые принципиальные (в доПереломном смысле слова) писдэболы и самые скандальные елдаки с хуэтой. Остались только горемыки, грубияны, глупцы, голодные гении-одиночки, остались обалдуи и олигофрены, винтики и второгодники, венерики и вахлаки, остались неудачники, невменяемые, недоделанные, недогадливые, остались оболтусы, отказники, отщепенцы… Сокращенно, но вполне исчерпывающе – осталось ГОВНО.

/памяти Слова/

1986 г.

Милые омонимы – “коса”, “косой”, “брак”, “повесить вождя” (портрет) – это в малолетстве смешно, это грубые примеры двусмысленности и лицемерности слова. Есть тоньше: всё более истончая лицемерие, они не теряют его до конца; каждое слово двусмысленно и ненадежно, а говоря по-учённому – амбивалентно и полисемантично. Не всегда, конечно, так было. Что говорить!?. Виноваты во всем ирландские террористы, международные корсары и аргентинские гаучо – всякие там джойсы, кортасары да борхесы. Это с одной стороны баррикады. А с другой стороны, в ненадежности курса духовной валюты, в инфляции логоса, виновата норвежская ослиная газета “Трувда”. Лит-лит-ура! От слов-мамонтов через слова-людей (“стиль – человек”) к словам-роботам. “Отдавая отчет” – выражение нашего, а не того “Современника”.

Хай живе телеплемя младое, незнакомое! А что? где? когда? вы его видели в другом виде?.. Ну что такое омоним “брак”? Сущая ерунда и безопасность во всем мире по расчету. Ну да, есть такая партия… брака. Писуны, болтологи, графомуды и прочие

жиды-фальшивом(о/и)нетчики, имморалисты с овечьей кровью из-подземелий Ватикана.

Главные слова и выражения эпохи – между слов значимых, но их якобы вторичная значимость на самом деле первична, как многострадальное колумбово яйцо. Эти семечки-семемы – серые кардиналы языка и письма. Кавычки, курсив, многоточие (как бы намек без слов), да и сами слова – “как бы”, “словно”, “якобы”, “видимо”, “если”, “так вот”/“так сказать”, “что называется”/“как говорится”, “знак”/“это знак”/“еще один знак того, что”, “значение” (иметь – не иметь)/“значит” (слово, якобы, паразит)/“означает” (приговор кому-то/чему-то)/“значится” (где-то/в чем-то)/“значится так” (Жеглов; как бы народное), “в общем”/“вообще”/“сообщение” (“сообща” – отмирающее слово), “т.е.”/“т.к.”/“п.ч.”/“в виду того-сего”, “более того”, “тем не менее”, “несмотря на”, “невзирая на лица”, “итак”… и так без конца…

Немного истории: сидела поддавшая пара веселых патлатых политэмигрантов в банке британской культуры и, поливая базис, под пивко, возводила надстройку. Чтоб мы, значит, так жили!.. Кстати, “немного истории” это как бы местный массаж, или легкий сенсорный душ, потому что много истории это просто жизнь.

Но вернемся к нашим галерам. Убитовский Пушкин в своем Пушкодоме; у одра зависли Булгарин и Греч. (Не та беда, что Солида… Валенса – да, Войтыла – да). Доклад Николая Первопалкина на бюро партеида памятных членов. (Теперь уж русофобы на арапа не возьмут!). Уголовная статья Чернышевского в защиту пострадавшего от топора русского экобаланса. (Народу-то, конечно, все это до пенсне, но кой-кого перепахал Гаврюха!). Глаголы можешь ты не жечь, но кизяком служить обязан, как вовремя заметил небезызвестный провозвестник виртуального перфоманса, пироман Фамусов.

Авторы (да что уж там – писатели! – злее не скажешь), которые паразитируют на иронии и полисемантике, это раздеватели трупов на поле боя. (Хотя обличеньем мародерствующих мы лишь поможем разоблаченью мародируемых; с другой стороны, отсутствие раздевателя не избавляет от присутствия трупа; с третьей стороны, труп, может, при жизни-то был человеком, а про всех ли ныне живущих это можно доказать? С четвертой, и последней – скажи мне, кто твой труп…).

Отгремели пушки, отбалдели мошки на михайловском приволье. Язык пора отменить директивно. Впрочем, жизнь сама – по-видимому/так сказать/что называется/как говорится – диктует нам декреты дискурса. Внизу (т.е. как бы собственно в народе) давно уж изъясняются язычеством жестов (подарок из прерий) и междометий. Вверху (ну, скажем, в Горках) – тем более в давне прочухали важнейшую идейную реальность фантомаса: информация должна быть не бубнёжкой, а потрясением видимыми телесами с мест, т.е. всякую америку тут же надо вовремя открыть и показать с поличным.

Покуда техно-видео-долби еще не полностью пробивает общественную голову, трудятся над агонией генотипа моральные распутины первого отдела третьего отделения литературы. Ужо им!

Серокопирование нравственной трувды для дяди Степы; литбюро отменяет крапленые скрепки и переходит на сухую подкормку акселератов письма и биб-дела. Но доедет ли колесо до казанской дороги имени краснознаменного Грозного с песней и пляской?

Тонно-книги в человеко-часах. Учебник шизни. Научите меня писателем в семинарии юго-севера, дяденьки-трибуналы!

Приказ по плану маршала Маклюэна: взять языка! Взять, распотрошить и поставить к стенке.

Впрочем – свобода выбора (элетерия и парресия). Например, философско-игорный суицид еврейтора Гройса.

Дайте мне сюжет-подорожную, молил праотец малорусского юмора, и я переверну вам весь папский Рим! За подорожную-то любой перевернет, как бы ответил ему перемать всякой критики в известном циркулярном письме и погрозил неистовым кашлем.

Литературных агджей циркулярами не остановишь, но можно засадить их за пожизненное вранье в ШИЗО самиздата.

Засадить-то легко, да сажать-то уже почти некого, вот в чем весь фокус! Кто сейчас настолько нездоров, чтоб бредить искусством без расчета на гонорар, ксиву,

профит-софит, на выгодный скандал, наконец?.. Покажите мне такого… живого, если можно!.. Уже несут? Об косяк не ударьте. Теперь поднимите мне веки, а ему медяками прикройте… И что вы всем самым тем доказали? Он от Бродского ушел, он от Лотмана устал, а пары пятаков за жизнь свою искусственную не заработал.

Культура – дура. А “вторая” – вдвойне.

Современное рацио оперирует блочными ценностями: стандартный шрифт, расфасовка изделий, коробочное строительство, кодекс инструкций, сладость субординации, партийные, в том числе – половые, сношения… И уж здесь корявый вид субъективности (рукописи, например) постыден как исподнее белье со следами былой мастурбации…

Рассмотрим, господа, родную речь культуры мата. Однажды с “бодуэна” потянуло меня в “дали”… Нет, не так. Слегка перифразируя поэта: как-то будучи с похмелья и немножко утомлен, я направился в аптеку покупать себе… ну, скажем, макинтош. В скверике пятилетняя, хорошо одетая, девочка играла с куклой. Она усадила ее на скамейку, но кукла упала на землю. Девочка вновь старательно усадила ее, но куклу опять потянуло к почве. “Вот ведь блядина!” – в сердцах, и даже с сочувствием выразилась крошка. “Кто виноват? – мог бы спросить Герцен у Достоевского, – не стрелочник ли Аввакум?”. “Проехали, – мог бы ответить Герцену Бахтин, – карнавал не созерцают – в нем живут”. Понятно, что я так расстроился, что по ошибке купил пирамидон.

Кстати, о “колесах” и прочих дарах народной “химки”. И мумрику ясно, что не только забойная психодель, но даже рядовой “косячок” с травкой-корявкой даст больше миллирентген в час любителю астральных простраций, нежели эманация тысячи прустов со всем их зазря потраченным временем. Но погодите, господа, отягощаться бременем морали – мол, ширево-варево, эфирное амбрэ, нет, чтобы в сторону Комбре… Наутро у наркома такие ломки, понос с прононсом в ритмах Паркинсона, что и герцог Германтский прослезился б в батистовый плат.

Мы с вами, читатель, можем гордиться своей задуховностью – ни Пруст, ни Дост, ни любые иные букволомы нашему здоровью вреда не нанесут; разве что какие-нибудь мелкие “непрухи”, вроде Гран Бориса, могут довести до легкого энтерита, но разумный человек их ведь и читать не станет.

Облетели гусиные перья, облысели глаголы под действием дефолиантов, под желтым дождем прессы и кассы. Не попариться ли в ностальгии?..

Поговорим о прелестях пейзажа. Я б в тургеневы пошел – налегке с ружьишком. Эдак вздохнуть всей увесистой грудью – и по кущам. Рыжики собирать. Куда-нибудь в запретзону, где калории слаще и черви длиннее… А сержант вдруг и говорит: вы б, гражданин Тургенев, документики бы какие предъявили, а то мой Рекс страсть как писателев без документов не любит. Да ты что, возмущается Тургенев, литературных генералов не узнаешь? Я ж тебе, дураку, свою бороду предъявляю. И вообще, захочу – обесславлю, захочу – обессмерчу, возьму тебя, дурака, за Базарова – будешь у меня лягушек резать в веках… Бород-то нынче генералы не носят, резонно ответствует сержант, а только хипари, да неформалы разные. А за дурака мы вам еще срок намотаем, как за дискретную пропаганду и разглашение государственных тайн… Взяли тут Тургенева за белы рученьки…

М-да, “гори, гори, мое гнездо!”, как поет хор Набоковых в опере “Крестословицы для литературных бабочек”. Но – хватит о пейзаже! Поговорим о чем-нибудь более гуманистичном.

Не касаясь такой крайне гуманистической области как гомоэротика и бисексуализм, перейдем прямо к литературному герою. Хотя коснуться придется.

В литературном герое читатель любит самого себя не-читателя и, как это нередко бывает при неразделенной любви, довольно ревнив. Мужеская ревность владельца печатного произведения может выражаться в конкретных физических актах, от чирканья на листах до фекальных экзерсисов. А вот киногерои не трусят фекалий, глубоко и активно пользуя феминизованного зрителя. Последнему остается либо расслабиться, либо бежать, чтоб позднее забрасывать копрой и матом компетентные органы, социально требуя акцию за эстетическую сатисфакцию (т.е. опять же наоборот).

Видеотехника, давая возможность выбрать себе героя по вкусу, готового в любой момент к исполнению прямолинейных обязанностей, уже не просто феминизирует, а лолиторизует. Представим себе Обломова с дистанционным пультом-смотрителем под подушкой: пуск – и Штольц Хоттабович Райский выскакивает, чтобы спеть колыбельную Клары. (А можно и ниндзя: ушуячит блок-б(л)астером по эрогенным нейронам – полный отпад с высотного билдинга).

Видеоязык всеяден, валиден, международен, он унифицирует и акцию и реакцию. Любой из прорывов шаблона чреват очередным нагноением: стоит только его стиражировать, спрыснув эфиром, и откровение затаскают в течение дня. Прощай, книжный бум: “меняю прописку на подписку”, “братья Грин (Алекс и Грэм) со всеми удобствами”…

Постписьмо = предписьму; мы возвращаемся к устной и рисуночной коммуникации, пусть и на более гегелевском техническом уровне.

Правда, культ формы противостоит пока культу героя и действия, формозонщики еще играют на повышение.

Довелось мне как-то присутствовать при диалоге двух любителей изящной и прочей словесности. Одного из них можно назвать как бы оптимистом, а другого как бы иначе. Так вот, первый заявил, что рад теле-видеобуму: наконец-то вся показуха, вся фабула, вся словесная буженина перейдет к масскультуре, а писателю останется на долю лишь чистое искусство, рококо прокураторских рук, игра на бисер, которую невозможно адекватно воспроизвести на экране. Короче, останется истинный авангард. Его собеседник скептически отнесся к этому заявлению: не столь важно, сказал он, кому достанется филейная часть; чтоб смаковать сухие изыски Джона или Ролана Барта, Дональда Бартельми и прочих бартовых, следует изначально переварить традицию от Саади и де Сада до цидуль Цадасы и Садовяну, но и к этому способен лишь тот, кто вышел из слюнявчика тетеньки Барто и кожаных чулок дядьки Фенимора… Перервав пуповину дитю-авангарду, мы потушим его в самом младенчестве, его некому будет принимать и понимать. А словесность вновь падет до кухонной коммуникации в транспортной кишке…

Боюсь, это дискуссия в пользу бедных, но жадных. Треснул вавилонский фалл из слоновой кости. Форму диктует беспроволочная действительность симулянтов. Нам несколько тяжело переживать эту головную реальность, ведь живем, что называется, в переходное время, по шею закопаны в прошлое, да еще на самой дороге.

Слово отзвонило свое, почтим его память минутой молчания (до конца не сумеем, конечно, но это нервное). Весна Священная сегодня на заречной улице.

ИМПЕРИЯ, МЕТАФИЗИКА, МАРГИНАЛЬНОСТЬ